Инсу-Пу: остров потерянных детей - Мира Лобе

король, – больше, чем соль, нечто такое мелкое и обыкновенное? Уйди с глаз моих, дурное, неблагодарное дитя!» И пришлось ей снять свои красивые одежды, надеть вместо них простую холстину и идти куда глаза глядят. И поселилась она жить в лесу, совсем одна, в пещере, и кормилась только ягодами и кореньями.

– Совсем как мы, – заметил Томас.

– Тихо! – сказал Оливер.

И Катрин продолжала:

– А в замке воцарилась печаль, потому что все любили младшую принцессу. Когда повар услышал, что сделал король, он сказал: «Ну я ему покажу» – и перестал солить пищу. Король перестал прикасаться к еде, придворные дамы находили ее вкус отвратительным, и обе дочери сказали, что повара надо уволить. На третий день король уже ослабел от голода и вызвал повара в тронный зал. «Вот видите, ваше величество, – сказал повар, – соль вовсе не мелкое и обыкновенное, а одно из важнейших веществ на свете. Без золота и серебра можно жить, как и без лошадей, а вот без соли нельзя».

– Теперь я знаю, что будет дальше, – сказал Вольфганг. – Младшую дочь позовут из леса обратно в замок, верно?

– Да, – продолжила Катрин, – и король попросил у нее прощения и сказал, что теперь он знает, как она его любит. С нее сняли холстину, нарядили в новое платье, и потом жили они долго и счастливо.

Большинство детей уже спали, когда Катрин закончила свою сказку.

Клаудиа мечтательно спросила:

– А получила ли младшая королевская дочь себе в мужья прекрасного принца?

Но никто ей не ответил, потому что и сама Катрин уже спала крепким сном.

Господин доктор Штефан

Посреди ночи Штефан вдруг проснулся, оттого что Томас тряс его за плечо и шептал:

– Штефф!

– Что такое?.. – он встрепенулся и заспанно уставился в бледное испуганное лицо младшего брата.

– Штефф, – Томас сглотнул, – Штефф… – Тут он разом потерял всю свою старательную сдержанность и со слезами бросился ему на шею. Удивительно, что никто больше не проснулся от его громкого всхлипывания. – Я больше не могу! – простонал он и, всхлипывая, выложил Штефану всю историю с Дианой и кокосовыми орехами, с ее битвой с обезьяньим вождем, падением с пальмы, с запретом рассказывать про это другим и про ее намерение продолжать борьбу против обезьян до тех пор, пока они ее не убьют того и гляди. Потому что она уже сейчас была полумертвая, по мнению Томаса. Он лежал рядом с ней без сна и слышал ее стоны, а когда склонился над ней, она – видимо, в беспамятстве – бормотала какие-то путаные слова. И тогда Томас через спящих детей пробрался к брату: – Пожалуйста, Штефф, посмотри, что с ней. Я за нее боюсь!

– Сейчас иду! – пробормотал Штефан и поднялся.

И вдруг его собственные слова показались ему очень знакомыми, как и то, что его разбудили среди ночи. О чем ему все это напомнило? И пока он осторожно выбирался из-под общего одеяла, он вспомнил: все это было дома! Сколько раз по ночам звонил телефон на ночном столике отца, и Штефан в смежной детской комнате слышал, как папа снимал трубку и назывался: «Доктор Морин…» Потом возникала довольно долгая пауза, прерываемая короткими репликами отца: «Ага», «Как давно?», и под конец всегда звучало: «Сейчас иду!» – точно так же, как он сам сейчас сказал Томасу. И отец тогда быстро вставал, одевался, и Штефан слышал только скрип его ботинок и звяканье ключей. Потом секундная тишина, когда он целовал маму, потом пара беглых слов, что ему жаль ее будить, но ничего не поделаешь, ночные вызовы – часть работы врача. Потом открывались двери приемной, отец забирал оттуда свой чемоданчик, щелкал замок входной двери, и звучали в ночной тишине торопливые шаги по улице. Все это Штефан отчетливо вспомнил теперь, пробираясь за руку с Томасом к больной Диане; и чуточку, ну самую малость, он казался себе похожим на отца, которого глубокой ночью вызвали к пациенту.

В слабом свете звезд лицо Дианы виднелось лишь смутно. Казалось, она спит. Но ее светловолосая голова при этом металась то вправо, то влево, девочка стонала и что-то шептала. Штефан осторожно положил ладонь ей на лоб. Он был горячий! Штефан прикинул: 38,5. Он раздумывал, не разбудить ли ее; ведь, прежде чем лечить, он должен был ее обследовать. Но тут она сама проснулась. Ладонь Штефана все еще лежала у нее на лбу, и Диана смотрела на него широко раскрытыми глазами. Она не понимала, что здесь происходит. Но скосив глаза в сторону, она заметила встревоженного Томаса, и до нее дошло. Но вместо того, чтобы накинуться на Томаса с упреками в его трусливой болтливости, как он ожидал, она мирно улыбнулась и сказала:

– А, господин доктор Штефан!

Кажется, она была уже сыта своим геройством и довольна, что о ней кто-то позаботится.

– Ты можешь встать? – спросил Штефан. – А то я не могу рассмотреть, что с тобой…

Диана попыталась подняться. Но было ужасно больно. Лицо ее исказила гримаса боли, а Томас дрожал, дивясь ее выносливости. Даже Штефан подумал: надо же, как она может держать себя в руках! Диана со стоном выбралась из ряда спящих. Она прохромала немного и опустилась на землю под смоковницей.

– Дальше идти не могу, – сказала она сдавленным голосом.

Она едва дышала, так трудно ей было переносить боль в кисти и в ступне. Штефан присел перед ней и обследовал ее ногу. Лодыжка опухла и была горячей, но, поскольку шевелить ступней Диана могла, хотя и стонала при этом от боли, Штефан подумал, что это действительно лишь вывих, а перелома нет. Ногу надо будет поднять и наложить повязку с уксуснокислым глиноземом.

Хорошо, что Оливер давно уже передал ему свою скаутскую походную аптечку. Кроме того, в его распоряжении был медицинский ящик из спасательной шлюпки. Штефан действительно был оснащен как настоящий санитар и мог позаботиться о ступне Дианы, как если бы она пострадала от несчастного случая на дороге, а не вынуждена была падать с пальмы на необитаемом острове, спасаясь от вождя обезьян. А вот с запястьем дело обстояло хуже. Судя по всему, это был перелом. Диана поскуливала от боли при малейшем прикосновении.

– Хм, – Штефан посмотрел на Томаса, – придется наложить шину. Хорошо бы с гипсом.

И вдруг он вспомнил, что утром у ручья видел странную глинистую землю. Она была серая и вязкая, быстро высохла у него на ладони, и он после этого едва мог пошевелить пальцами. Она прочно присохла к коже, и ему пришлось долго отмачивать ее в ручье. Он вспомнил про этот случай, когда