Шахир - Владислав Анатольевич Бахревский

и сказали:

— Вах! Вах!

И азербайджанец поведал третью историю:

— Однажды Ходжа Насреддин ел кишмиш. Подошел к нему сосед и спрашивает:

«Молла, что ты ешь?»

«Так», — ответил Насреддин.

«По-моему, это не ответ».

«А по-моему — ответ, — возразил Ходжа Насреддин. — Я говорю коротко».

«И что же ты мне сказал?»

«А вот что. Ты спрашиваешь у меня, что я ем. А я тебе должен ответить: „Кишмиш“. А ты тогда скажешь: „Дай мне“. А я скажу: „Не дам“. Ты спросишь: „Почему?“ А я отвечу: „Так!“ Вот поэтому-то я заранее говорю: „Так“.

Все засмеялись, и стал рассказывать узбек:

— Тимур спросил у Насреддина Афанди:

„В какое время дня полезно принимать пищу?“

„Смотря кому, — ответил Афанди. — Богатым людям — когда они проголодаются, бедным — когда найдут корку хлеба“.

Все задумались, а узбек, не дождавшись смеха, продолжал:

— Тимур подарил Афанди перстень без камня. Тот в ответ провозгласил молитву за повелителя:

„Всемогущий аллах! Подари нашему властелину в раю дом без крыши“.

„Почему без крыши?“ — удивился Тимур.

„Как только на перстне появится камень, — ответил Афанди, — будет и крыша“.

Махтумкули развеселился и хохотал так, что у него заболел живот. Когда они вышли из чайханы, Нуры Казым спросил:

— Понравилась чайхана острословов?

— Понравилась, хотя я, пожалуй, тоже могу рассказать что-нибудь о Ходже Насреддине.

— Расскажи, я послушаю.

— Приехал Насреддин поступать в медресе на осле, а ишан говорит ему: „Каждый должен заниматься своим делом. На ослах ездят чабаны за отарами овец. Значит, твое дело смотреть не в книги, а на овечьи курдюки“. — „Пожалуй, ты прав, ишан, — ответил Насреддин, — я уж лучше буду смотреть на курдюки, потому что тот, кто целует подошвы эмировых сапог, готов благословить даже казнь невиновного“.

— Ты сердитый человек, Махтумкули! — покачал головой Нуры Казым. — И я должен тебя предупредить: в Бухаре позволено смеяться, а вот за каждое сердитое слово отводят к палачу. Поэтому-то я и собираюсь покинуть самый веселый город на белом свете.

Они стояли перед медресе Мири́-Ара́б.

— Вот еще дом для учения. Не берут в Кукельташ, возьмут в Мири-Араб. Не возьмут в Мири-Араб, примут в медресе Улугбека или в медресе Абдулаи́с-хана.

И они пошли по городу. Стояли перед мавзолеем Сейфедди́на Бохарзи́ и перед крошечным мавзолеем Буян-Кули́-хана.

— Это тоже Бухара, — сказал Нуры Казым.

И они сели под деревом, смотрели на розовый закат. Слушали призывы к молитве звонкоголосых муэдзинов, совершили намаз.

— Я давно уже брожу по земле в поисках пира, — сказал Махтумкули. — О таксир, будь моим пиром.

— Я буду твоим другом.

Прошло два месяца, а святые отцы все еще не объявили своего решения Махтумкули. Он ходил слушать Нуры Казыма и других мударрисов.

Неизвестно, сколько бы еще святые отцы держали Махтумкули в неведении, но однажды его разыскал купец, прибывший из Кара-Калы.

— Прости меня, шахир! — сказал земляк. — Я с горькой вестью к тебе.

— Отец?!

— Гарры-молла Довлетмамед Азади умер.

Целый день Махтумкули пролежал в худжре Нуры Казыма, глядя в потолок, не отвечая на вопросы, не притрагиваясь к еде.

Наутро он собрался в путь. Нуры Казым сказал ему, что тоже скоро покинет Бухару, искать его нужно будет в Исфага́не.

4

Шестидесяти лет, в год Рыбы, в день новру́за

Смерть моему отцу вдруг преградила путь.

Для мира злобного людская жизнь — обуза,

И рвет он нить ее, пятою став на грудь.

Отец мой никогда жить не мечтал богато,

Он знал, что бренен мир и что презренно злато;

Он тело прикрывал лохмотьями халата…

Махтумкули дописал эти стихи, но они показались ему холодными, рассудочными. И увидал он вдруг улыбку Азади, и горечь обожгла горло, и горе, отпуская сердце из тисков, пролилось страстными стихами, как грозовая туча проливается ливнем.

Рок, я встретил тебя, я искал тебя сам, —

Где очей моих свет, мой отец Азади?

Я швырнул свое сердце неистовым псам:

Где сыновней державы венец — Азади?..

Гарры-моллу Довлетмамеда Азади похоронили в Атреке.

Акгыз была рада возвращению мужа.

Махтумкули целыми днями работал в ювелирной мастерской отца. Заказов было много, приходил достаток. Акгыз радовалась, хлопотала по хозяйству и скоро сообщила, что у нее будет второй ребенок.

— Кого хочешь, братца или сестричку? — посадив на колено, спрашивал Махтумкули маленького Ибрагима.

Тот что-то лепетал радостно, а Махтумкули вглядывался в него, совсем еще крошечного человечка, и угадывал знакомые черты: Ибрагим был похож на деда, на Азади.

— Роди мне второго сына! — просил Махтумкули Акгыз и однажды подарил ей гуляку, букав и билези́ки на обе руки. Это были изумительные браслеты с цепочкой, к которым прикреплялись перстни на все пять пальцев.

— Он полюбил меня, — рассказывала Акгыз своим подругам.

5

Махтумкули вслушивался в себя и видел, что он как земля во время зимнего ненастья.

Обязанности Азади перешли к нему. Он учил детей в мектебе, читал молитвы над мертвыми, разрешал споры, лечил больных.

В свободное время он охотился вместе с Оразменгли, который стал ему другом.

Оразменгли был у отца любимым учеником. Он сочинял стихи и приносил их на суд Махтумкули.

Однажды в аул приехал друг Азади, убеленный сединами Дурды-шахир.

— Махтумкули, — сказал он, — твои песни о Менгли знает вся степь. Когда-то я обидел тебя.

— Я не помню этого, Дурды-шахир.

— Значит, и обидеть не смог. Мы о тебе много говорили с твоим отцом. Твоего отца я ставил выше себя. Он — Аза-ди! Он написал великую поэму „Вагзи-Азад“ („Свободное увещевание“). Но я никогда не мог попять: почему он твои песни ценит больше своих обличительных стихов?

— Дурды-шахир, отец никогда не говорил мне об этом, — ответил Махтумкули.

— Я приехал вызвать тебя на состязание. У нас в обычае: стихотворный вопрос задает аксакал, а молодой поэт отвечает. Но сейчас вопросы будешь задавать ты. Согласен?

— Согласен, Дурды-шахир.

— Состязаться будем на людях, в кибитке Бузлыполата.

— Согласен, Дурды-шахир.

— Пусть аллах не оставит нас с тобой в этом стихотворном бою.

— Аминь! — сказал Махтумкули.

6

Пахнет горящим кизяком. Горы кутаются в вечерние туманы. Пересекают небо спешащие в родные гнезда птицы. Звенят тугие струйки молока, ударяясь о дно пустых еще кувшинов: женщины доят вернувшийся с пастбищ скот.

В белой кибитке кетхуды жарко и тесно: собрались все мужчины аула. Бузлыполат дает шахирам знак:

— Начинайте!

Звенят дутары. Махтумкули задает вопросы, Дурды-шахир отвечает.

— Что это — волны красок и без