У зеленой колыбели - Арсений Иванович Рутько

— Чего?! — почти шепотом спросил дед Сергей. — Ты что, белены объелась?

— Не дам! — повторила бабушка Настя. — Хватит того, что мою жизнь поедом ешь — внучонка трогать не дам!

— То есть, как не дашь?

— А вот так и не дам! Только попробуй тронь!

И когда дед Сергей с угрозой подвинулся вплотную к ней, бабушка Настя схватила со стола глиняную миску. И Павлик видел, что она действительно может размахнуться и ударить мужа, которого безропотно слушалась больше тридцати лет.

Видел это и дед Сергей. С недоумением и гневом смотрел он на бабушку Настю, на ее отведенную для удара руку, на ее решительное лицо. Но он не тронул, ни Павлика, ни бабушку. Просто отошел в сторону, погрозив:

— Ну, я тебе покажу, как можно со мной так разговаривать. Ты еще поплачешь у меня!

— Хватит, поплакала! Даже и плакать не давал, все молчком плакала, по закуткам. А теперь — хватит моего терпения! Не дам внука в обиду. А тронешь — так я найду на тебя силу. Это тебе не царский прижим!

— Ну-ну, — возмущенно покачал головой дед. — Совсем сказилась!

И ушел, яростно хлопнув дверью.

— Теперь он на пасеку свою забьется. Он и так там постоянно живет: лихого человека опасается. А уж теперь, как озлился… Наелся, милый?

— Наелся, спасибо. — Павлик с уважением и благодарностью посмотрел на старуху. — А вы смелая, бабушка.

— А это от беды, внучек. Пришла беда — вот и смелая… Павлик помолчал, со страхом думая о том, что, когда он будет спать на сеновале, где они с отцом провели первую на кордоне ночь, дед придет туда и выпорет его.

— Бабушка… А где я теперь спать лягу?

— Боишься старого? А ты не бойся… Я тебе в своем чулане постелю.

И ночью, невидимая в темноте, ласковым и задумчивым шепотом она говорила ему, словно рассказывала страшную сказку:

— А он не злой поначалу был… Это его работа злым сделала. Сам посуди: тридцать лет от бедного люда чужое добро караулит. А добро-то это ой как людям нужно… Вот, скажем, в прошлый год в Суходоле — это село такое — в два часа восемьсот домов выгорело… Народ — весь в поле, ну всё, как есть, начисто огнем вымело… Ну куда погорельцу теперь? А у каждого семья, у каждого дети. Денег нет… Ну вот, значит, ночью и едут в лес. А он — ловит. И нельзя не ловить — из лесничества выгонят. Куда тогда? У нас же ни дома, ни огорода своего нету — один кордон казенный. Выгонят, куда тогда? Побираться идти — одно и остается… — Бабушка глубоко вздохнула. — А так он справедливый. Другие полещики да объездчики воруют, не стесняются, а он за тридцать-то лет прута тальникового не украл, не продал. У него совесть… Вот ты и суди…

Бабушка помолчала, стало слышно, как шуршат за печкой тараканы, как позвякивает во дворе цепью Пятнаш.

— А сколько беды всякой мы с ним видели — конца нет! Четыре раза сжигали этот самый кордон…

— А зачем, бабушка?

— А как же, милый! Ну пойдет он по лесу, поймает порубщика, топор там отымет, а у которого и лошадь приведет… Значит, тот плати штраф… А и где же его бедному человеку взять, штраф этот? Ну, отсюда и злоба. Ах, ты меня штрафом, а я тебя красным петухом, — это поджог если, так у нас называется… Лихих людей много! А вначале собаку обязательно потравят, чтобы шума не подымала… Вот уж если сдохла собака, так и значит — жди беды… И время-то все выбирали, когда его дома нет. А горит-то знаешь как? Ровно костер огромадный — не подойди. Два раза я в одном исподнем выскакивала: как жива осталась — не знаю… — И опять молчала и вздыхала о чем-то. — А так ты не суди… И лес этот самый он уж вот как любит. Лес — это, говорит, основа жизни. Как вырубить лес — так земля сохнет, рушится, и нет на ней человеку жизни. Вот так-то, милый… Ну спи, маленький…

И Павлик уснул. И снилось ему, что он с мамой и бабушкой Настей едут на каком-то странном корабле под зелеными парусами, а дед Сергей бежит за ними прямо по воде и не тонет, а только спотыкается о каждую волну. И Павлик прижимался к бабушке Насте, страх уходил, уступал место радости и покою.

Весь следующий день Павлик ходил за бабушкой как привязанный. Она убралась по дому, вымыла и без того чистый пол — «а это, миленький, чтобы спать нам с тобой не было душно», — приготовила «этому лешему», деду Сергею, обед, поставила обед на стол и накрыла чистой тряпочкой — «придет, заберет, никуда не денется», — накормила Пятнаша, а потом повела Павлика показывать свое хозяйство: огород, молодой сад, амбарушку, где по стенам и на протянутых поперек шестах висело множество пучков сушеных трав, показала полмешка желудей и полмешка намолоченной лебеды, пожаловалась на громадного красно-желтого картинного петуха, словно только что выпрыгнувшего со страниц сказки.

— А чем же он плохой, бабушка, петух этот? — спросил Павлик. — Такой красивый…

— А уводливый больно, страсть прямо… Раньше-то у меня курочек куда больше было, штук пятнадцать, а то и двадцать, — это теперь все подъели. Так он, вредный, соберет всех кур да и уведет их куда-то в лес, потом и бегай за ними, собирай. А которые курицы так даже яйца в лесу класть зачали. У, вражина! — И бабушка замахнулась на петуха. Но петух нисколько не испугался, только повел ярко-рубиновым глазом.

— А это зачем? — спросил Павлик, показывая на желуди, на лебеду, на пучки трав.

— А как же, милый? — Бабушка Настя тяжело вздохнула. — Урожая-то ведь и этот год не будет: все, как есть наголо пожгло. А есть, ежели живые будем, кажный день надо… Второй год в хлебушек всякую травку подмешиваю: лебеду вот, а то кашку, а то желудей натолку в ступке. Не заметил разве, лепешки-то все с горчинкой.

— Заметил.

— Так вот это с травы. Есть песенка такая старинная, не знаешь ли? «Еще, братцы, не беда, коли во ржи лебеда, а нет хуже беды, как ни ржи, ни лебеды». Вот то-то, маленький мой… Вот и хожу я кажный день в лес, собираю травушку-матушку. И ты нынче со мной пойдешь, помогать станешь. Ладно?

— А я сумею?

— А я тебе все покажу, все расскажу. А грибы, ежели дождик, пойдут, мы с тобой