У зеленой колыбели - Арсений Иванович Рутько

еще пахло папиными руками, и заплакал от одиночества, заплакал беззвучно и горько.

Кланя и Андрейка переглянулись и перебрались с порога поближе к Павлику.

— Ты чего? — спросила девочка, трогая рукой его вздрагивающее плечо. — Обидели?

Павлик вскочил и бросился к двери. Чуть не свалившись с круто поставленной лестницы, спустился на землю и, комкая в кулаке записку, побежал к дому. В узком коридорчике, заставленном кадушками и ведрами, с разбегу натолкнулся на деда Сергея.

Только что умывшийся, дед холщовым расшитым полотенцем старательно вытирал бороду. Поверх вышитых кроваво-красных петухов на Павлика недоброжелательно глянули остренькие, бесцветные глазки. С криком, застрявшим в горле, мальчик остановился на несколько секунд, словно оцепенев, не зная, что делать. Потом как будто волна ненависти приподняла его, сделала выше и сильнее, он изо всей силы размахнулся и бросил в старика скомканной запиской.

— Злой! Злой! — крикнул он с перекошенным лицом и, повернувшись, побежал со двора.

Сзади слышались голоса бабушки Насти, Андрейки; Кланя громко звала его по имени, отчаянно лаял Пятнаш, кудахтали куры. Павлик ни разу не оглянулся. С дороги он свернул по какой-то тропинке в лесную чащу, потом тропинка исчезла, словно растаяла, и он побежал по лесу без всяких дорог, натыкаясь на кусты и деревья, царапая лицо и руки.

Сколько времени он так бежал, как далеко оказался от кордона — кто знает. Остановился, только совсем выбившись из сил, остановился и повалился в траву. Прижимаясь щекой к прохладной, влажной земле, со страхом прислушался.

Но все было тихо, ни один тревожный звук не нарушал лесного покоя. Деловито жужжала пчела, где-то бормотала вода, ласково плескалась вверху листва, просеивая вниз зеленоватый солнечный свет.

Сначала эти звуки заглушали для Павлика стук его собственного сердца, шум крови в ушах, потом они стали отчетливее, слышнее. И еще стало слышно: где-то далеко-далеко женский голос пел грустную высокую песню — слов разобрать нельзя.

«Вот и хорошо, — думал Павлик, прижимаясь к земле. — Пусть теперь бегают, ищут». Небось и папе жалко станет, когда кто-нибудь найдет Павлика умершим в лесу, под каким-нибудь вековым дубом. А он не хочет жить со злыми людьми, которые выгнали из дома его маму. И тут новая боль кольнула его в самое сердце: убежал, так и не взяв с собой ни одной маминой фотографии, они остались там, на кордоне. И он снова заплакал. Что ж, подумал он, ночью он вернется на кордон и возьмет дорогие ему карточки и никогда не будет с ними расставаться. А Пятнаш на него, наверно, лаять не будет, он уже немного привык.

Павлик провел в лесу весь день.

Вначале его не очень беспокоило, что он не может выйти на дорогу, по которой они с отцом пришли на кордон, не может выйти к Подлесному. Несколько раз менял направление, — когда казалось, что лес становится гуще, дремучей, что все плотнее стоят кругом вековые дубы.

К полудню вышел на берег озера, заросшего камышами и желтыми кувшинками. Озеро за пору летнего зноя сильно обмелело: вокруг воды лежала широкая грязно-желтая полоса обнажившегося дна. В закаменевшей илистой грязи застыли следы босых ног, валялись осколки перламутровых ракушек. На берегу, далеко от воды, лежала старая, полусгнившая лодка-плоскодонка, рядом торчал воткнутый в землю кол.

Павлик спустился к воде, попил: вода была теплая, пахла тиной и почему-то йодоформом. Он посидел на борту лодки, вглядываясь в неподвижную гладь озера и думая о том, что, наверно, раньше, много-много лет назад, когда еще не было на земле ни одного человека, а только всякие ящеры и бронтозавры, солнце вот так же беспощадно жгло беззвучную землю и так же лежали в глубине лесов оправленные камышовыми зарослями озера. И земля, вероятно, казалась просторней оттого, что вещи не имели имен. И вдруг Павлику стало страшно, вдруг показалось, что он и в самом деле остался на всей земле один, что ему суждено погибнуть в лесу, не встретив ни одного человека. Он вскочил и с тревогой посмотрел на солнце. Да, оно уже завершало свой дневной круг, вот-вот и коснется огненным краем вершин леса.

Павлик несмело крикнул. Слабый крик пролетел над озером, вернулся с противоположного берега эхом, бессильно затерялся в гуще деревьев. С замирающим сердцем Павлик ждал. Но нет, никто не ответил ему, никто не отозвался. Тогда он в страхе побежал сначала вдоль берега, потом по лесу.

Бежал долго, пока не выбился из сил, затем в изнеможении лег на землю. Прислушался. Тишина. Только высоко над головой шелестела листва. Закуковала кукушка и куковала не меньше ста раз — так ему показалось.

Устав от слез и отчаяния, не заметил, как задремал.

Очнулся потому, что что-то влажное и прохладное коснулось щеки. Открыл глаза и в испуге откинулся назад: не то собака, не то большой серый волк стоял рядом, обнюхивая его, и у этого не то волка, не то собаки не было одной передней лапы.

Собака тявкнула, Павлик отодвинулся от нее и тут увидел человека. Худой, с черной редкой бородкой на опаленном солнцем лице, в серой дырявой шляпе и залатанной грязной одежде, человек этот присел рядом с Павликом на корточки.

— Зачем пугался? Он — собака добрый, не кусит… — Татарин помолчал, дожидаясь ответа, и, не дождавшись, снова заговорил сам: — Ты откуда, человек? Я мало-мало всю жизнь тут жил — тебя не видел? А?

И только тогда Павлик пришел в себя от испуга.

— С кордона… Стенькины Дубы…

— А-а-а! — с сочувствием протянул татарин. — Это где дед Сергей? Ага?

Павлик молча кивнул.

— У, плохо…

— Почему плохо?

— А как же? Дед Сергей — он человек злой… савсим не-хароший. Кого хочешь в дугу сожмет. Я зна-а-ю… — Старик татарин снова внимательно всмотрелся в лицо Павлика. — Тоже, малый, видать, голодуху хватил? — Он сокрушенно покачал головой. — Эх, мил башка!.. Ныне только сам царь не голодает, да и того давно нету. Заплутал мало-мало?

Павлик опять молча кивнул.

— Ну, ставай, я тебя на кордон повести буду…

Павлик торопливо вскочил: теперь он был счастлив вернуться на кордон, который утром казался ему ненавистным и откуда он с такой поспешностью убежал.

Пошли рядом. Старик нес в одной руке наполненное чем-то старое, помятое ведро, прикрытое сверху папоротниковыми листьями. Трехногая собака неуклюже бежала впереди, то и дело останавливаясь и оглядываясь на хозяина.

— Почему такая? — спросил Павлик татарина.

— Однорукий зачем? А это, видишь, когда он еще совсем мальчишка маленький был, в капкан рука совал. Я его маломало лечил — теперь он меня ух шибко любит… Ты вот махни