Маленький лорд Фаунтлерой - Фрэнсис Ходжсон Бернетт

бесхитростной щедрости. Мальчишек он всегда считал крайне неприятными дикими зверьками, самовлюбленными, жадными и хвастливыми в отсутствие жесткой дисциплины. Два его старших сына беспрерывно мучили и донимали своих учителей, а если о младшем он почти не слышал жалоб, то это, вероятно, оттого, что тот не имел особенного значения. Ему ни разу не пришло в голову, что внука следует любить; он послал за маленьким Седриком по велению гордости. Раз мальчик в будущем займет его место, он не хочет позорить своего имени, передавая его необразованному дубине. Граф был убежден, что мальчик вырастет мужланом, если останется в Америке. Он не питал к нему никаких добрых чувств, а только надеялся, что тот окажется недурен собой и не окончательно туп. Старшие сыновья его разочаровали, а капитан Эррол разъярил своей женитьбой, и граф ни разу даже не допустил мысли, что из нее может выйти что-то путное. Когда лакей объявил о прибытии лорда Фаунтлероя, он поначалу даже не мог заставить себя взглянуть на мальчика из страха, что его опасения подтвердятся, потому-то и распорядился привести Седрика одного. Его гордость не вынесла бы, стань кто-то посторонний свидетелем его разочарования, если таковое неминуемо. Вот потому-то гордое, упрямое старое сердце в его груди затрепетало от радости, когда он увидел, что мальчик держит себя с непринужденностью и изяществом, а маленькая ручка отважно лежит на шее огромного пса. Даже в моменты, когда граф позволял себе надеяться на лучшее, он и не мечтал, что его внук будет таким. Казалось почти невозможной удачей, что мальчик, которого он так боялся узреть, – сын женщины, глубоко ему противной, – оказался таким красивым пареньком, воплощением бесстрашной прелести детства! Это поразительно неожиданное открытие просто-напросто сбило сурового и невозмутимого аристократа с толку.

А потом мальчик заговорил, и его речи до странности тронули и еще более озадачили графа. Во-первых, он привык к тому, что люди несколько робеют и конфузятся перед ним, и не сомневался, что внук будет испуган и смущен. Но Седрик боялся графа не больше, чем Дугала. Вот только причиною тому была не храбрость, а простое невинное дружелюбие – ему и в голову не пришло робеть или пугаться. Граф не мог не заметить, что малыш видел в нем друга и относился соответственно, ничуть не сомневаясь в своем суждении. По тому, как спокойно он сидел на высоком стуле, болтая без умолку, было очевидно: он даже не сомневается, что этот высокий, угрюмый на вид старик исполнен дружелюбия и рад его видеть. И еще не вызывало сомнений, что он сам по-детски простодушно хочет порадовать и развлечь своего деда. Каким бы черствым, жестокосердным и уставшим от жизни ни был старый граф, эта уверенность принесла ему смутное непривычное удовольствие. В конце концов, приятно познакомиться с человеком, который не опасается, не сторонится его и как будто не замечает уродливых черт его характера, человеком, который смотрит на него чистым, ничего не подозревающим взглядом, – пусть это всего лишь маленький мальчик в черном бархатном костюме.

Так что старик откинулся на спинку кресла, позволив своему юному собеседнику вести рассказ о себе, и слушал, глядя на мальчика с тем же странным блеском в глазах. Лорд Фаунтлерой с большой готовностью отвечал на все его вопросы и продолжал болтать в своей добродушной и непринужденной манере. Он рассказал ему про Дика и Джейка, про торговку яблоками и про мистера Хоббса; во всех красках описал процессии республиканцев, не забыв упомянуть стяги и транспаранты, факелы и ракеты. Перейдя к теме Четвертого июля и революции, он, казалось, только раззадорился, как вдруг вспомнил что-то и очень резко замолчал.

– Что такое? – спросил его дед. – Почему ты остановился?

Лорд Фаунтлерой несколько неловко поерзал на стуле, словно бы смутился от какой-то пришедшей в голову мысли.

– Я просто подумал, вдруг вам неприятно слушать, – ответил он. – Вдруг там был кто-то из ваших. Я забыл, что вы англичанин.

– Можешь продолжать, – сказал милорд. – Никого из моих там не было. Ты забыл, что ты тоже англичанин.

– Ой! Нет, – торопливо возразил Седрик. – Я американец!

– Ты англичанин, – хмуро повторил граф. – Твой отец был англичанином.

Его слегка позабавил этот спор, но вот Седрику стало не до смеха. Мальчик никогда даже не задумывался о таком поразительном повороте событий и теперь почувствовал, как вспыхивает до корней волос.

– Я родился в Америке, – запротестовал он. – Если кто родился в Америке, значит, должен быть американцем. Прошу прощения, – посерьезнев, добавил Седрик учтиво, – что возражаю вам. Понимаете, мистер Хоббс мне сказал, что если опять будет война, то я должен… должен быть американцем.

Граф издал мрачный смешок – пусть короткий и угрюмый, но это все же был настоящий смех.

– Вот как, значит?

Он терпеть не мог Америку и ее жителей, но ему забавно было видеть, как искренне и увлеченно рассуждает этот маленький патриот. Он подумал, что такой хороший американец может стать недурным англичанином, когда вырастет.

Они не успели снова углубиться в вопросы революции – к тому же такт подсказывал лорду Фаунтлерою не возвращаться к этой теме, – как настало время ужина. Седрик слез со стула, подошел к своему благородному сородичу и поглядел на его пораженную подагрой ногу.

– Хотите, я вам помогу? – спросил он любезно. – Можете на меня опереться. Один раз мистер Хоббс поранил ногу – на нее накатилась бочка картошки, – и он тогда на меня опирался.

Высокий лакей едва не улыбнулся, чем непременно подставил бы под удар свою репутацию и положение. Он всегда работал на аристократов, прислуживал в самых благородных домах и никогда не улыбался; в самом деле, он посчитал бы себя презренным и бестактным грубияном, если бы позволил себе, каковы бы ни были обстоятельства, такую непростительную вольность, как улыбка. И все же он едва удержался, сумев спасти себя лишь тем, что уставился поверх головы графа на весьма уродливую картину на стене библиотеки.

Граф оглядел своего доблестного юного родственника с ног до головы.

– Думаешь, тебе хватит сил? – спросил он грубовато.

– Думаю, хватит, – ответил Седрик. – Я крепкий. Мне ведь семь лет. Можете с одной стороны опереться на свою палку, а с другой – на меня. Дик говорит, у меня нешуточные мышцы для мальчика, которому только семь.

Он сжал кулак и согнул руку, чтобы граф мог полюбоваться на мышцы, которым Дик отпустил столь щедрую похвалу, и вид у него при этом был такой серьезный и важный, что лакей ощутил необходимость еще более внимательно вглядеться в уродливую картину.

– Что ж, – сказал граф, – попробуй.

Седрик подал