Отель «Большая Л» - Шурд Кёйпер

– На кого? – не понял я.

И тут Изабель сделала кое-что замечательное. Она покраснела. Я это заметил, и меня охватило странное чувство. Пожалуй, это была гордость.

Я сказал, что такому конкурсу больше подходит название мисстерия.

– Ха-ха, – улыбнулась Изабель, – это я уже слышала от брата. И еще мисстификация и просто мисска.

Остроумно, подумал я. И добавил:

– А вот «Мисс компромисс», наверное, не лучший вариант.

– Ну, будем надеяться, победит сильнейший, – сказала Изабель. – Придешь?

– Оптимисстично с твоей стороны, – ответил я и сам обрадовался такому прекрасному каламбуру.

Впрочем, в тот момент мне все казалось прекрасным. И я сам, и Изабель, и мы с Изабель, то есть мы вместе.

Изабель показала мне язык. Какой это был язык!

– Ладно, мисстер, может быть, увидимся в пятницу, на чествовании вашей команды, – сказала она.

И тут появились эти ее подруги. Девчонок надо вылавливать поодиночке. Когда только ты и она, тогда разговор может получиться. Иначе – забудь. А когда они втроем, то делают то, что придумает самая глупая из них. Клянусь! Ты можешь найти лучшую девочку на свете, но подставь к ней двух других – и перед тобой три клуши.

Вот и сейчас. Одна из них крепко обхватила меня сзади, вторая схватила Изабель, и они стали толкать нас друг к другу. И вопили:

– Горько! Горько! Горько!

– Перестаньте! – возмутилась Изабель.

И тут наши губы встретились! Глупо, конечно, что я вырвался и побежал в школу, даже не помахав Изабель, но у меня опять запылали щеки – я прямо сам это почувствовал.

Эти придурочные девчонки закричали:

– Смотрите, как покраснел!

Мучительницы! Мисс Северная Корея!

И все-таки мы с Изабель – точнее, наши губы – коснулись друг друга. И теперь я абсолютно точно знаю: я влюблен в Изабель. [Хе-хе!] Я потом весь день трогал свой рот. Будто мои пальцы – это ее губы. [И я тоже! Мы делали одно и то же! Но не знали об этом. Тогда еще не знали.] Я делаю это и сейчас. [Щелк.]

Надо было положить руку ему на сердце

14 мая, вторник

Чем плох дневник, в том числе и катушечный? Когда происходит что-то интересное, времени его вести не хватает. А когда ничего не происходит, времени полно, но писать не о чем. И как только девчонки ведут дневник? Может, они все выдумывают, когда им делать нечего? Выдумывать они умеют.

Сегодня был спокойный день, не то что вчера или позавчера. С Изабель в школе я не разговаривал, но мы помахали друг другу. Да и разговаривать было особо не о чем. Ничего для нее интересного не произошло. А вот интересное для меня – да. Сейчас расскажу еще немного про вчерашний день. Чтобы ничего не упустить. Про ссору с Либби и потрясающее утро с Изабель я уже говорил. Остается: папа в больнице, последние постояльцы и мужик, требующий семь тысяч евро, которому я чуть морду не набил. Хорошо, Либби удержала.

Из школы я поехал к папе. Мое сердце было полно любви. Да-да! Любви к Изабель. Полно до краев. Как ванна, уже несколько дней переливающаяся через край на четырнадцатом этаже многоэтажки. Все нижние этажи полны любви, и небо над крышей тоже. Облака шлют поцелуи, птицы подмигивают. И давай петь! Это я про себя. Ну и что, что я проезжал мимо торгового центра, перед которым толпился народ?

Это лето не забудем никогда,

Все ведь вышло неслучайно – да-да-да!

Вот что я пел. Вслух. В витрине нового бара висело объявление: «Ищем обезьяну», и я на полчаса затянул песню про пропавшую обезьяну. Моя первая композиция, между прочим. Я прямо как Брик! Жизнерадостная версия Брик:

Мы ищем обезьяну, мы ищем обезьяну.

Смотри под ноги, Кос, иначе рухнешь в яму…

Но нужно было ехать к папе. И почему только все происходит одновременно? Не знаешь, что тебя ждет сначала: поцелуй на дюне или рыдания у могилы. Даже в больничном коридоре я все еще прижимал к губам пальцы.

Еще я думал о маме. Однажды, когда она уже болела и знала, что умрет, она сказала:

– Я будто на каникулах. За границей. Как будто меня окружает все новое, как будто я все вижу впервые. Самые обыкновенные вещи кажутся особенными. Ложка. Газета. При этом я знаю, что скоро придется возвращаться домой.

Она имела в виду – умереть.

– Поэтому я должна внимательно все рассмотреть, – сказала она, – ведь потом уже не получится. Пожалуй, это самое прекрасное время в моей жизни.

«Самое прекрасное время в моей жизни». Так сказала мама. Моя мама! Зная, что умирает. Я ужасно ею горжусь.

Когда видишь море и знаешь, что, если закрыть глаза, больше никогда его не увидишь, то постараешься не закрывать их как можно дольше. Это можно понять. Будешь смотреть, даже если на тебя надвигается цунами. И когда влюбляешься – то же самое. Все кажется новым. Ты эти вещи видел уже тысячу раз, но сейчас впервые видишь их вместе с кем-то. Если смотришь двумя парами глаз, все кажется вдвойне прекраснее.

…Зайдя в папину палату, я перепугался до смерти. Кровать была пуста. Кто знает, что могло произойти? Да что угодно! Но тут я увидел, что трубочки капельницы и проводочки от монитора тянутся через окно на улицу, а из-под окна поднимается плотный столб дыма. Папа сидел на улице. В траве. Я спросил, как у него дела. Он не ответил. Потушив сигарету, он с моей помощью залез обратно и плюхнулся на кровать. Доска для заметок была пуста, если не считать моей медали.

Я вытащил банку из пакета и поставил на ночной столик. Внутри остались только листья: гусеницы расползлись по пакету. На дне лежала крышка от банки, в которой Пел проткнула дырки. Я принялся ловить гусениц и засовывать обратно в банку.

– Это тебе от Пел, – объяснил я. – Она говорит, если они начнут окукливаться, ты поправишься.

– А если не начнут?

– Тогда ты станешь бабочкой.

– Удачный исход, как ни крути.

Он очень старался улыбаться. Жуткое зрелище. Для улыбок он был слишком слаб.

Папа спросил, как дела дома.

– Хорошо, – ответил я. – Только эти девчонки…

Но об этом он слушать не хотел. Он хотел знать про временного управляющего. И тогда я сделал то, чего ждала от меня Либби. Я начал врать.

– Все идет прекрасно. Йохан очень симпатичный.