Мы все не из картона - Мария Евсеева

И тогда я решилась сходить к бабе Нюре.

На лестничной клетке кто-то разговаривал. Я обрадовалась, подумав, что это мама вернулась с дядей Виталиком.

Или дядей Олегом.

Поэтому кинулась к лестнице босая…

Но ни внизу, ни вверху мамы не оказалось. Зато у лифта стояла баба Нюра. Она ругалась во весь голос и усердно работала веником, а когда меня увидела, зачем-то замахнулась им:

– Опять весь подъезд обгадили! – выкрикнула очень грозно.

Но это ведь не я, и баба Нюра сама об этом знает. Поэтому я подумала, что у неё снова давление, и не стала приставать со своими глупыми просьбами о варенье и булке. Вернулась к кастрюльке с картофелем.

Села, попыталась почистить картофелины, зажмурилась и… проглотила, почти не жуя. Все. Вместе с грязным помятым мундиром.

Ночью проснулась от голода и не могла понять, приснилось ли мне это или вчера я всё-таки съела две почерневших картофелины, шесть огуречных попок и завалявшийся на дверце холодильника зубчик чеснока.

Кажется, приснилось. Иначе бы мой живот не крутило так, будто его проворачивали в мясорубке.

Я не помню, как наутро я оказалась у бабы Нюры. Вернее, помню, но мне стыдно про это рассказывать. Ведь я постучала в её дверь и умоляла дать мне покушать. Даже скулила, словно я оголодавшая бездомная собака.

Божественный вкус бабы-Нюриной каши я распробовала, только когда опустошила вторую тарелку. Каша была очень густая и сладкая, с большой жёлтой лужицей сливочного масла, которая растеклась по всей манной поверхности. И я заглатывала ложку за ложкой, пока ощущение сытости не подобралось к самому горлу.

А что было дальше, мне не хочется вспоминать. И не потому, что я чувствовала себя отвратительно. Всё дело в том, что к вечеру, когда мама наконец-то вернулась и, уставшая, прямо в одежде легла отдыхать, к нам в квартиру без стука и без приглашения заявился инспектор Прибытко, ещё и в сопровождении рассерженной тётеньки в такой же форме, как у него.

Они хмуро смотрели по сторонам, отчего-то морщились и разговаривали с мамой, как наша классная, Анна Максимовна, разговаривает с хулиганами и двоечниками.

Мне стало жутко обидно за маму, ведь в школе она была круглой отличницей.

Ах, если бы я была такой же отчаянной, как Сонечка!

Или хотя бы как Стася!

Вот тогда бы я им… о-го-го!

Но вместо этого я тихонько расплакалась.

Так мы и познакомились со всемогущим инспектором Прибытко.

Так меня и оформили в социально-рели-би-таци-а-онно…

Тьфу ты!

В общем, в Центр.

Глава 11

И всё-таки мне кажется, страшнее всего в этом мире оказаться ненужной: маме, Пашке, Алёне…

Хорошо, что у меня всех так много!

Пересчитываю их, картонных, – у меня уже есть Сонечка, Пашка, Мика, Канюша и, конечно же, мама – и снова берусь за карандаши.

Я уже оделась и сижу на кушетке в коридоре.

Я положила рюкзак к себе на колени, чтобы удобнее было рисовать. У меня есть целых пять минут перед выходом, пока остальные возятся с обувью и верхней одеждой. А за пять минут проще всего нарисовать Алёну.

У Алёны карие глаза.

Шоколадного цвета волосы, собранные в хвостик на затылке.

Я размышляю немного и рисую её с пышной причёской – так она будет ещё красивее.

Нос у Алёны прямой и узкий, аккуратный, как у куклы Барби.

А на губах – обязательно бордовая помада.

Я рисую её невестой в длинном белом платье и с фатой. И Пашу её тоже рисую рядом как жениха: в костюме и галстуке-бабочке. А чтобы и они ни в коем случае не потеряли друг друга, соединяю их руки и вырезаю как единое целое.

Не надо Алёне всяких Толиков, Виталиков и Олегов. Пусть у неё будет только один муж – Паша.

Утром из Центра мы, как обычно, бежим вприпрыжку. Во-первых, надо завести Сонечку в первую школу, а она немного в другой стороне. Во-вторых, Канюша едет у Алёны на ручках, отчего можно подумать, что он не мужчина, а совсем маленький. Да, конечно, шесть меньше семи, и Канюша совсем худой, весит всего-то восемнадцать килограммов. Но Алёну тоже нужно пожалеть.

Тем более что после завтрака я видела, как она плакала.

Я знаю, кто обидел Алёну: он живёт в углу, за старой тумбочкой. У него прескверный характер и костюмчик не очень. Каждый раз, увидев его, Алёна жутко пугается и визжит так, что её слышно в нашей спальной комнате.

И в умывальной тоже слышно.

И в коридоре.

И даже на улице, наверное.

– ТА-РА-КАН!!!

А пока она в страхе прыгает по комнате, он спокойно доедает её бутерброд.

Вот поэтому после третьего урока, уже сидя в школьной столовой, я пью горячий сладкий чай маленькими глоточками и так же, по чуть-чуть откусывая, жую одно-единственное печенье, стараясь растянуть удовольствие. У меня, как и у всех, есть второе печенье, но я прячу его в потайной отдел рюкзака для Алёны.

А потом вспоминаю про Санту…

Я не видела его уже давно. Даже из окна не видела! Хотя всеми силами вглядывалась в чёрный двор, пока все рассказывали про белую берёзу в снежном серебре, в то время как Анна Максимовна грызла дужку очков.

Нет, печенье я всё-таки приберегу для Санты.

– Алён! А давай заглянем к моему дедушке? Он живёт рядом с Белой Скалой, – как можно беспечнее произношу я.

И Алёна улыбается в ответ:

– С какой такой Белой Скалой?

– Которая нас только что выплюнула.

Она смеётся:

– Ты про школу?

– Ну да.

– А мы называли её Мавзолеем… – И поясняет: – В честь того, что в Москве, на Красной площади.

Я знаю, что такое Мавзолей. Поэтому тоже смеюсь:

– Почему?

– Потому что, когда я училась, она была красной. И на первом этаже при входе стояла такая же тишина, как в Мавзолее. Кабинет директора был рядом, и все боялись шуметь возле него.

– А ты тоже училась в нашей школе? – по-настоящему удивляюсь я.

– Ага, училась.

– И сейчас бы пошла учиться?

– Сейчас я и так учусь. Только не здесь, а в педагогическом. Заочно. То есть хожу на учёбу не каждый день, а пару месяцев в год. Потому что работаю в Центре.

И треплет меня по макушке.

Я бы хотела расспросить её поподробнее про этот педагогический, но мы вот-вот уже пройдём двор Санты. Поэтому я возвращаюсь к начатому диалогу:

– Так что насчёт моего дедушки?

– А у тебя есть дедушка?

Теперь очередь Алёны удивляться по-настоящему.

– Ну да. Он живёт здесь.