Дни яблок - Алексей Николаевич Гедеонов

Листья, мёртвые метки ноября, наконец-то поняли, чего от них хотели на шестом этаже…

Они колыхались стаей снаружи — дрожали, трепетали, но вплывали по нескольку штук, загораясь в комнате неясным светляковым огнём, таким жёлтеньким, даже скорее уютно-рыжим, тёплым. Десяток, два, три — не меньше сотни мерцающих листков. Клёны, дуб, каштаны, акациевая мелочь и слёзы вяза — пришли, повиновались и обозначились. Как я требовал и просил.

Пряники укрылись под столом, где сотворили нечто поминальное, с участием кусочка сахара и напёрстка кофе.

— Красиво! Как красиво! — восторженно прошептала Гамелина, застывшая в дверях с ножом в руке. — Не лежат, а летают! И даже светятся? Уютно. Вот как такое может быть, чтобы лист светился?

— Если бы я знал, — сказал я, правда, совсем тихо.

— У тебя обветрились губы.

— А что делать?

— Это поправимо, — заметила Аня лукаво и отложила холодное оружие на стол. — Странно, что ты до сих пор не знаешь.

И утянула меня на пол, распугав светящиеся листья.

Рядом с нами аккуратно свалился нож…

— Я запомнила тебя в августе, перед школой, — сказала Гамелина. — Поднялась к вам тогда взять противень. Наши все в работе были, меня Эмма отправила, наскрести ещё. Мама твоя дала мне… И я тебя увидела, тогда. К тебе дверь открыта была в комнату — ты видно, голову вымыл, лохматый, мокрый весь, — она облизнулась, хищно. — И что-то припаивал, сидел там… или я не знаю — дымилась у тебя в руках какая-то штука… Я в очках была, запомнила; лицо такое… недетское, и этот дым, и по щеке капелька текла. Воды… да. Ты в полотенце был синем, таком… или это простыня махровая… и я поняла — синий твой цвет.

Я покашлял. Аня села, заколола волосы, оправила блузку. Я встал, помог встать ей.

Листья источали невесомый янтарный свет и плавали над нами, по одному и группками, как сгустки дыма.

— У вас на балконе цвели тогда такие цветочки, мелкие, белые. Очень сильно пахли, как-то так вот… раем. Хорошо всё запомнила — дух от них, тебя… телевизор бубнит девятой этой студией… Даже показалось, тогда вот, будто лето и не прошло, — она помолчала. — И не закончится, долго-долго… Так бывает.

— Может, и бывает. В раю… Наверное, — отозвался я. — Я догадался! Это табачок! Он на всю квартиру пахнет. У нас на балконе, с мая по октябрь, расцветает без конца. Даже и не знаю, чего вдруг. Разве в раю есть табак?

— Смотря в каком, — невесомо ответила Аня. — У меня там осень, а у тебя?

— Не думал никогда… Наверное, у меня июнь, ранний: чтобы пионы доцветали и маттиолы, веранда, вечер, такой белый, и вид на озеро. Все живы… Ещё.

— Если бы, — сказала Аня. — Но нет такого волшебства, чтобы все, я думаю… У нас осталось минут сорок, пойду себя в порядок приведу, а ты пока мой подарок примерь.

И она ткнула мне в руки свёрток, с виду в обычной упаковочной бумаге, но вроде чем-то разрисованной.

— Это свитер, — проговорила Гамелина обволакивающим тоном. — Сама связала. Я же говорила. Надень.

Я развернул бумагу и обнаружил тёмно-синюю вещь плотной вязки, цвет свитера будто переливался — от совсем тёмного к индиго, с крошечными намёками на лазурь.

— Взяла шесть ниток, — сообщила Аня. — Разные оттенки. Есть немножко шёлка. Ну, надень же. Мне будет приятно.

Я погладил вещь и подёргал воротник.

— Не давит, не душит, не длинный, не кусючий, — вздохнула Аня. — Ты так и не сказал мне, о чём думаешь всё время…

Пришлось переодеться.

XVIII

Начало вернуть невозможно, немыслимо.

И даже не думай! Забудь…

До того, перед поворотом, накануне событий, всегда случается тишина. На горизонте облачно, за спиной котомка с зельями, все они на букву «Р» — «Ревность», «Разлука», «Раздоры». Когда-то была «Радость», но флакон из-под неё пуст. Под ногами дорога, и вместе с тобой сквозь лес спешит лишь ветер — он всюду, словно «Рок» — зелье, от которого нет спасения. Дорога следует к мосту, мост ведёт за реку — и подводит к развилке, оставляя за спиною рыб и рыдания. Такое.

С детства не люблю я так называемые полезные подарки — шарфы, перчатки, свитера, обувь. Лицемерие сплошь — ведь вещи-то покупать всё равно, ну так прибавьте марки. «Шуудан». Ну, вот! Или значок. Я любил получать книги — ведь лучший подарок. И безделицы — вопреки всем этим «нечего захламлять дом».

Сейчас, думаю, наверное, лучше всего дарить вещи недолгие: чай-кофе, выпивку, шоколад, парфюм. Мелочи. Опять же — книги, их я тоже люблю дарить, и по-прежнему — получать. Захламлять всё в пыль…

— Я, — сказала разглядывающая стол Гамелина, — не вижу, к чему и придраться! — И она поправила веточку укропа на салате. — А! — вдруг воскликнула она. — Да! Ну, вот! Салфетки не порезаны ещё! Иди и… Нет, звонок. Иди встречай — я их сама порежу…

Первыми, внеся запах духов, мытых голов и свежеглаженой одежды, явились Линник, Бут и Шароян — то есть: Лида, Настя и Карина.

Каждая держала наперевес по охапке мелких жёлтых хризантем, и показалось мне — коридор осветился неверным светом. Ненадолго. Мимолётная улыбка осени.

— Дан… ой… Саша, — начала Карина. — Мы тебя поздравляем и желаем, чтобы ты не болел… — И успевал к первому уроку, — встряла Настя.

В классе она сидела прямо за мной; в те частые дни, когда я отсутствовал, была под прицелом, с пол девятого до двух.

Линник — худая, зеленоглазая и коротко стриженная с первого по восьмой класс, «под мальчика» — «буквально не на что прицепить банты», втянула носом воздух.

— Пахнет человечьей едой! — радостно сообщила она. — И пирогом сырным! Анька уже здесь, девки! Даник, — и она звучно поцеловала меня в щёку. — Поздравляю! Это тебе! На!

Она ткнула мне в руки хризантемы и объёмный, лёгкий свёрток.

— Гамели-и-на!!! — проорала Линник неизвестно откуда возникшим из её тщедушного тельца баском. — Я уже бегу к тебе, не прячь хавчик!!! — И Лида взяла направление с низкого старта.

Раздался топот, а затем радостный визг в кухне.

Карина проводила её долгим взглядом.

— Тут не дают договорить… — пробурчала она. — С днём рождения тебя, Даник!

И она протянула мне пакет, нечто, обёрнутое серой грубой бумагой. — Ты, скорее всего, угадаешь, что там внутри?

— Что-то ценное, — довольно сказал я. — Например, книга?

— Ага, — ответила Карина. — А…

— А я дальше угадывать не буду. Испорчу впечатление, — слукавил я.

— Никому не