Дни яблок - Алексей Николаевич Гедеонов

Положи в него десять унций базилика, пять частей мяты, три щепотки крупной соли, высушенную и перетёртую кожуру трёх средних яблок, три медные монетки и одну монету белую. Скажи: «Крас-крас-крас. Дело позади, дело впереди, прибыль нынче». Повесь в незаметном месте. Регулярно, в начале каждой недели, не забывай брать этот мешочек в руки и, разминая его пальцами, трижды читать то же самое.

— Крас-крас-крас… — задумчиво сказал я… — Завтра, завтра-не сегодня.

Мы, павлин и я, дошли до перехода. Каруселька оказалась мельничным колесом в чёрной воде. Кудрицкая — насыпью над ней. Пришлось сажать жёлудь… Уговаривать вырасти. Потом перебираться через воду по листьям, просто скок-поскок. Зато опередили погоню и обрушили на неё дуб, выросший, как с перепугу. Было слышно, как кто-то трясёт заклинившие под массой дерева дверцы, как всхрапывают придавленные кони, как щёлкает и свистит кнут.

Каруселька-меленка вертелась беззаботно.

— Стань, допоможи! — крикнул я. И каруселька разлетелась в пыль. По реке, чёрной и маслянистой, прошла немалая волна, смыла осколки перехода и успокоилась. Карета пропала вместе с Зильничами. Передо мною лежала скользкая тропа по гребню насыпи. Было темно. Далеко впереди едва брезжила полосочка света.

И розоватый павлин перелетел мне путь, справа налево.

«Ведь ауспиции тревожны, — подумал я. — Было бы хуже, если б крикнул, например, трижды. Дурная весть». Но павлин летел на свет молча, сосредоточенно вытянувшись, словно ныряя. «Молчание обнадёживает», — решил я.

Дорога пошла вниз. А потом стало светло, я моргнул несколько раз и вышел на Кудрицкую. Немного неожиданно. В самое начало бульварчика. Рядом со сломанной каруселькой.

На верной стороне Сенки было все по-прежнему — Змеиная колонна зеленела между пасмурным небом и затейливой гранитной мозаикой мостовой. Звякала двойка, пробирающаяся к нам на круг.

И где-то далеко-далеко, с небес неверной стороны, выкликали, как всегда, меня серые гуси…

Ведь город наш происходит вечно и не свершается до конца — такое место в любое время.

Раньше не мог терпеть полнолуние. При Луне в зените были у меня попеременно то кошмары, то бессонница. Тогда, в прошлом веке. Нынче всё по-другому: бессонница прошла, кошмары подыстёрлись, но повторяются вслед Луне — она, кстати, всё та же: море капризов, течение неизбежного и с приливами несчастий. Правда, теперь, чтобы смотреть на неё, я надеваю очки, что неудобно, ну ладно, раз так надо — то пусть… Ведь смотрю я на Луну нарочно, чтобы разглядеть чуть больше. Если надо, переспросить. В полнолуние быстрая связь.

Это раньше приходилось идти, искать, спускаться, одолевать препятствия и считать знаки — теперь всё проще… Не то что тогда…

— Раньше, — как-то раз, невзначай и между прочим сказала мама. — Раньше тут был цветочный выход.

— Цветы, что ли, выходили? — нелюбезно спросил я. — Из себя, наверное?

— Выходили люди, — отозвалась мама. — А тут цветочницы со всех сторон. Они такие были… атакующие, чуть не напрыгивали — клали в корзину мокрую газету, потом мох, потом незабудку.

— Одну? — мрачно поинтересовался я.

— И даже в тазах продавали. И в вёдрах всяких… столько лепестков было. Потом и будку поставили…

Мне очень захотелось спросить про цепь и миску, но я передумал.

— Я тут тоже стояла, — добавила мама. — Тут должно быть место от половины ворот, вот, видишь? — И она указала носком туфли на аккуратный квадрат жёлтого кирпича, в квадрат была заботливо втиснута металлическая урна — пингвинчик с открытым клювом.

— Да… — продолжила мама, — у столба, у этого. С кружевами. И когда немцы, и потом…

— Кто во время войны покупает кружева? — резонно спросил я.

— Ну… — мама помолчала, — разные… Всякие женщины. Знаешь, как много можно изменить воротничком? — Она опять помолчала, оглядела меня критически и добавила, — особенно чистым.

— Трамвай, — сказал я, — пойдём. Потом доскажешь…

В этот раз мне предстояло идти вниз, далеко. После битв, пожалуй, нет иной дороги, кроме как укрываться в овраге и просить совета там же. У тех, кто был раньше, до того. Или всегда.

Я перешёл площадь, оставив за спиною Змеиную колонну, миновал брусчатку Лемской, обошёл стороной Дом Книги, затем спустился по шикарно ветшающей лестнице на лесенку в переулок, дальше объявились гаражи — улочка сразу за ними вела вниз. В яр, поросший царапучей дерезой.

У нас в городе много улиц, ведущих вниз, ещё и с поворотами при этом. Неизбежные оптимисты считают, что все они ведут вверх, а неизменные изгибы сокращают путь каким-то образом. Не могу до конца с этим согласиться — для всяких «вверх» у нас тут есть очень удобный фуникулёр, да и метро не петляет; а вниз, да, очень удобно пешком, даже и зимой можно — при известной осторожности, ведь гололёд. Путь всегда один и тот же. Неблизкий.

Иногда из асфальтовых проплешин на тротуарах выглядывает старая кладка — тёмно-жёлтый кирпич, и клейма на нём почти не стёрты временем или башмачками — красными, медными или на серебряном подборе. Ведь все дороги волшебны, а из жёлтого кирпича-особенно…

Осенние узвозы[90] коварны особо. Туман смещает расстояния и путает звуки. Поднимаясь или же спускаясь — так легко прийти на чужой голос, по щербатой лестнице вверх. Ну или по стёртым ступеням вниз.

Наш город состоит из них — разнообразных лестниц: каменных, деревянных, железных и смешанной кладки. Многие улицы тоже мнят себя чем-то подобным — морщатся, мнутся и складывают тротуар в ступени — чтоб соответствовать, я думаю. Змеи, конечно же, в наличии: где ужик, где что-то чёрное с серым, иногда воздушные или как на нашей площади, из колонны. По-разному.

В конце этой улицы на лестнице змей не было, они ждали меня внизy. Как и положено — в саду, за зелёной оградой. Лесенка спустилась в ар и распласталась горбатой улицей, мошёной несоразмерными булыгамм. По сторонам её доживали своё ветхозаветные пятиоконки, некоторые в три этажа.

Я скоро нашёл нужную калитку — как только зажмурился, чтобы лучше видеть.

Сад был старый, запущенный. Живой долгим, хищным, неусыпным существованием, внешне безобидным — вроде столетней рептилии, перепробовавшей кровь, холодную и тёплую, и всякую воду: от дождевой до мёртвой — да так и не напившейся. В середине сада допотопной черепахой сидела мазанка — почти вросшая в землю, но под жестяной свежелатаной крышей. Из неожиданно опрятной трубы на этой крыше струился уютный дымок.

На самых обычных ветвях самых обычных яблонь и груш, старых, почерневших в мшистую прозелень, голых, гнутых, заскорузлых, — раскачивались вовсе не поздние плоды зимних сортов вроде исчезнувшей «бычьей морды», нет: бессонный сад был полон мотанок — маленьких безликих куколок из тряпок и нитей. Хранителей.

Лицом