Птица Сирин и всадник на белом коне - Георгий Николаевич Юдин

в холодный сенник спать вести. Свадьба же до поздней ночи гуляла, а витые свечи до утра горели.

А утром озорными песнями молодых разбудили.

И дед Афанасий с бабушкой Акулиной перед ними потешно пляшут, горшки об пол вдребезги бьют и покрикивают:

– Сколько кусочков, столько сыночков! Ух ты! Ух ты!

* * *

Полетели годочки быстрыми птицами один за другим. Вот уж две дочки у них народилось, и всё, что у людей было, Егория с Марьюшкой не минуло.

Глава вторая

Лето красное огнём горит. Ячмень уж колючие усы выпустил, а рожь тяжёлым зерном колосья нагрузила. Золотое море на полях волнами перекатывается, а из глубины весёлые васильки синими глазами мигают. Дух над полями стоит свежий, хлебный. Красота такая, что жать жаль. А пора уже, иначе дождь или град весь урожай побьёт.

Вышли бабы ранёхонько в белых платочках, с серпами, жать принялись. Первые снопы шалашиками встали, а ребятишки следом идут, колоски с земли все до последнего подбирают.

Жара адская, пот глаза заливает, спина деревянной стала, а отдохнуть некогда – до вечера всё убрать надо. Кто своё сжал, соседям помогает, и вот уже всё поле под вечер снопами уставлено.

Разогнулись бабы, вытерли серпы травой и давай по скошенной ниве с хохотом кататься!

– Жни́вка, жни́вка, – кричат, – верни мне силку! На колоти́ло, на молоти́ло и на кривое веретено!

Бабушка Акулина первый сноп в избу принесла и приказала грозно:

– Первый сноп в дом, а клопы и тараканы – вон!

На другой день слышит Егорий – за забором народ хохочет. Выглянул за калитку, а там на лужайке бабы толпятся, а в середине какой-то мужик чужой в красной рубахе приплясывает, на гусельках тренькает и покрикивает задорно:

– Подходи, не зевай! Чего надо – покупай! Всё у меня есть, одному не выпить и не съесть!

– Никак, офеня[6] заявился? – ахнула Марьюшка и шмыг за ворота, а за ней девчонки с бабушкой.

Ну и Егорий пошёл полюбопытствовать. Редко офени к ним заглядывали.

А рыжий офеня свой пёстрый товар на коробьи разложил и подзадоривает:

– Кому рыба надоелась и говядина приелась, вот у меня петушки сахарные! Как куснёшь – так уснёшь, как вскочишь – опять захочешь!

Смеётся народ, товар разглядывает. Бабы бусы, колечки да платки расхватали, а мужики деловито сапоги примеряют.

Кто за деньги товар покупает, а кто десяток яичек или грибков сушёных тащит. Всё берёт офеня. Для долгой дороги и луковица сгодится.

– А вот булавки, чирьи, бородавки! Нитки, ватрушки, селёдочные кадушки! Козёл с серьгами и дед с рогами!

– А нет ли у тебя, мил человек, кистей для мелкой работы? – спрашивает потихоньку Егорий.

– Зачем тебе? Богомаз, что ли? А ну, хозяин, показывай свою работу, может, для ярмарки чего возьму.

Привёл Егорий весёлого мужика в избу. Всё показал – и прялки расписные, и посуду резную, и коробьи плетёные, и лубяные сундучки изукрашенные.

А коробейник языком цокает, вещицы в руках со знанием вертит.

– Да-а, – говорит, – красовито! Я такой работы отродясь не видел. Грех тебе в этакой глухомани куковать. В столицу ступай, на царя постарайся. Слыхал небось, в Москве пожар случился? Огонь страшный был, доски с треском по небу летели, колокола с колоколен срывались. Вот и кличут теперь со всех концов мастеров – Москву отстраивать, чтоб краше прежнего стала.

– Да чего же я супротив московских-то мастеров стóю? – смутился Егорий. – Срам один.

– Что правда, то правда, есть в Москве великие искусники. На всей земле таких не сыщешь! Поучишься у них годок-другой, глядишь – срам-то и отстанет. Я тебя к хитрому мастеру, старцу Никодиму, сведу. У самого Дионисия[7] он учился. Бог даст, и тебя наставит.

И так он Егория уговаривать принялся, что бабка Акулина не выдержала. Нахохлилась, как наседка на коршуна, и ну на офеню наскакивать!

– Доходились твои ножки, додумалась твоя голова! И куда ж ты, идол беспутный, хозяина нашего сманиваешь? Аль у него дома делов нет? Никуда он не пойдёт! Куда ему идти-то? Семья у него, хозяйство, не то что у тебя, балаболки!

Отчитала его и в плешь, и в ребро, и в бороду, однако ночевать оставила. А Марьюшка за весь вечер ни слова не сказала, только грустно на Егория смотрела.

Всю ночь Егорий на лавке проворочался. Видел он в церкви иконы московского письма и не раз вздыхал, что такого умения у него нет.

Наутро, когда парного молока с хлебом поели, встал Егорий и говорит:

– Простите меня, бабушка, Марьюшка и доченьки. Решил я в Москву идти. Невмочь мне более ложки да коробьи расписывать. Чую в себе другую силу. У иконописных мастеров хочу поучиться.

Ахнули бедные бабоньки и в плач ударились. Да только плачь не плачь, а раз Егорий чего решил, так тому и быть.

А офеня беспутный хохочет, Егория поторапливает:

– Не горюй, хозяин! У баб ведь завсегда так – без слёз дело не спорится.

Положили ему в котомку чистую рубаху, хлéба каравай, огурцов и яичек крутых. Поклонился Егорий всем в пояс и вышел за порог.

По белой пыли дорожной, через поля скошенные, жёсткие, по травам голубым, высоким идут, на красоту прозрачных рек любуются.

Чем ближе к Москве подходят, тем больше народу на дорогах встречают. Кто продавать идёт, кто покупать, а кто счастье искать.

Перед самой Москвой решили на берегу реки заночевать: ночью-то сторожа в столицу не пускают. Развели костёр. Лежит Егорий, в чёрное небо молча смотрит, оробел перед огромным незнакомым городом. А на рассвете глянул на холм, на котором Москва стояла, и сердце у него забилось громко и радостно. Стоит красавица величавая, сверкает золотыми куполами на утреннем солнце! Храмы, как сахар белые, розовые облака подпирают, и всё высокой стеной с круглыми остроконечными башнями окружено.

По широкому, гремящему от разбитых колёс бревенчатому мосту через Москву-реку прошли.

А на реке сотни судёнышек, мешками и кадушками гружённых, у берега стоят. Народу за мостом – тьма! И пеших, и конных, и в каретах – отродясь столько Егорий не видывал. Шум, крики, свист, хлысты щёлкают, лошади ржут, воздух от коптилен рыбой пропах, купцы надрываются, покупателей к лоткам за руки тащат, а на лотках чего только нет!