Птица Сирин и всадник на белом коне - Георгий Николаевич Юдин

– Ты, Егорий, постой пока здесь, – возбуждённо говорит офеня, – я тут цены поспрашиваю. – И исчез в толпе.

Егорий отошёл под каменную стену. Смотрит: стоит парень безбородый, сытый, весёлый, а перед ним иконы разложены. «Дай, – думает Егорий, – гляну». Тут, откуда ни возьмись, выныривает белый как лунь старичок. Маленький, сухонький, в чём душа держится.

Ухватил одну икону, другую, третью и давай парня-богомаза бранить:

– Ах ты, нехристь, неучь неумелая! Неужто так Христа и Божью Матерь писать можно? Ни рук, ни ног нет, только стан и голова. А глаза и рот где? Вместо них точечки натыкал! Такого живого где встретишь – помрёшь со страху!

– Не нравится – не бери! – хохочет парень. – Другие возьмут.

– Вот-вот, возьмут, – сердито кричит старик, – и ликами твоими неискусными жилища свои осквернят!

– А пущай их, дураков! – ухмыляется парень. – А мы тем живём и питаемся.

– Для пропитания другие ремёсла людям даны, а иконописцем не каждому быть можно!

А ну, складывай свои страхолюдные доски и топай отсюда!

Тут уж богомаз разозлился. Набычился, схватил старичка за седенькую бородёнку и давай его туда-сюда мотать.

Кровь Егорию в лицо ударила. Да разве ж можно на старого руку поднимать? Тряхнул невежу – у того аж зубы клацнули.

– А ну, – говорит, – пусти старика, а не то так тресну – три дня в башке гудеть будет.

– Вон вы как сговорились, двое на одного! – завопил парень. Однако товар свой сгрёб в кучу – и ходу!

А старичок смеётся, бородёнку руками разглаживает.

– Чуть было всю красоту мне с корнем не выдрал, дурак. Вот ведь, велик телом, да мал делом. Ему не иконы писать, а пни корчевать. Спасибо тебе, милок, что отбил. А ты кто таков будешь?

– Из деревни я, дедушка. Егорием меня кличут.

– А в Москву чего пришёл, по делу аль по праздности?

– Хочу и́конописи выучиться. Старца Никодима ищу. Не слыхал про такого?

– Как не слыхать, слыхал! Лютый старик, ругательный. Сердце с перцем, душа с чесноком. Мастеровых своих вконец замордовал. Как увидит плохую работу, как лев рявкнет и уши с головы рвёт.

– Вот зверь! – ахнул Егорий.

– Истинный зверь, – поддакивает старичок, – а кто в срок работу не исполнит – дугой согнёт, концы узлом завяжет и концы те в воду. Ну, пойдёшь ли к такому?

– Пойду, – твёрдо говорит Егорий, – и в аду люди живут, авось и я вытерплю. Лишь бы делу выучил.

– Раз так, – говорит старичок, – это я и есть тот самый Никодим. Ну, что уставился, как гусь на молнию? Небось мороз по коже дерёт, на меня глядя? – И давай хохотать. – А всё ж на ус намотай, парень, что я тебе про ленивых и неумелых сказывал. Таких не люблю. А будешь стараться – все секреты, какие сам знаю, передам. Не утащу в сыру ямку.

Бам-м! Ба-ам! Тяжко пал на землю густой звон с главной колокольни и медленно поплыл над Москвой. Тут же со всех сторон дружно и весело откликнулись сотни других больших и малых колоколов, весь город звоном затоплен. Вот он какой, малиновый звон.

Старец аж зажмурился от удовольствия, а Егорий зачарованно вверх глядит, будто звуки те разглядеть хочет.

– Ну, будет. Пошли, Егорий. Эту райскую музыку век можно слушать, как Сирина сладкоголосого. Покажу я тебе сейчас работу учителя моего Дионисия. Каждый раз как на праздник к нему хожу. Волнуюсь… Когда пожар Москву покарал, думал, помру от горя. Сколько красоты неземной сгорело! Никто теперь на Руси о ней не узнает. Чудом каким-то самая малость уцелела.

Подошли к мощному и гордому, как былинный русский богатырь, Успенскому собору. У входа и́нок молодой в чёрной рясе.

– Рано ещё, православные, – говорит, – позже приходите.

– Я государев жалованный иконописец, – строго говорит Никодим, – а это – ученик мой.

Поклонился инок с почтением и в сторону отступил.

Внутри храма такая тишина торжественная, высота светлая и величие, что Егория страх и трепет охватил. «Господи, – думает, – да неужто красота эта человечьими руками сделана, а не ангелами небесными?»

Тысячи свечей освещают стены и колонны, до потолка расписанные, иконостас золотом и красками сияет.

– А вот Дионисия работа, – шепчет Никодим, – ты гляди неотрывно, учись любви его великой к людям, милосердию учись. Разве иначе можно такие цвета нежные удумать? А линия, гляди, какая смелая, чистая, как песня… Ну, чего молчишь-то? – взглянул на Егория, а у того от волнения ком в горле застрял…

– Сам-то чего делать умеешь? – осторожно спрашивает старик.

– Вижу теперь, что ничего не умею…

– Твоя правда, – улыбнулся Никодим, – это только неучи думают, что всё умеют, а настоящий мастер всегда печалится, что плохо делает. Я вот сам у Дионисия десять лет краски тёр, к кистям не касался. К седым годам только знаменщиком[8] стал. Однако пойдём, пожалуй, артель ждёт.

Вышли они на площадь, а там шум и толчея после тихого храма ещё сильнее показались. Прямо на них бородатые мужики двух медведей в цепях на потеху тащат. Медведи ревут, упираются, а медведчики в бубны лупят, в рожки дудят и громко народ заманивают на весёлое зрелище.

Лошади храпят от медвежьего духа, задом пятятся, опрокидывают бочки с мочёными яблоками, купцы орут на возчиков, возчики – на лошадей, тут ещё царская стража сквозь толпу на конях продирается, дорогу себе плётками со свинцовым концом расчищает.

– Что, страшно после деревни-то? – смеётся Никодим.

Свернули на боковую улицу. Народу на ней поменьше, а ухабов да ям побольше. Через грязные лужи дощатые мостки перекинуты, а где их нет – телеги вязнут. Слева и справа, как лес сосновый, бревенчатые частоколы стоят, а в них ворота глухие с хитрыми запорами. Каждая изба вроде крепости от соседей огорожена. Общих заборов нет, потому между соседями узкие проходы тянутся для сточных канав.

«А избы-то какие чудны́е! – удивляется Егорий. – Высокие, узкие, теснотища небось в них. Моя изба боярскими палатами рядом с ними бы стояла». Оконца вроде щелей, под самой крышей слюдой поблёскивают, а землицы внутри частоколов на маленький огородец едва хватит.

– У нас в Двориках так друг от дружки не отгораживаются. Простору у вас нет, – смущённо говорит Егорий.

– Да откуда ему взяться-то, простору? Знаешь, сколь здесь народу живёт? Тыщ двести будет!

– Ну да?! – изумился Егорий. – Эка прорва!

Свернули ещё несколько раз и наконец остановились у новенькой, только что отстроенной церкви.