Осеннее солнце - Эдуард Николаевич Веркин

сантиметров на тридцать, камень, что истоптала Годзилла, исчез, одна верхушка торчала, и птичка на ней, зяблик, наверное. Возле берега чернела коряга, похожая на пень, да и пень, удобный такой, выше по течению вырубки, оттуда принесло. Я подцепил за корень, выволок на сушу, как дохлого осьминога.

Насадить жареную мышь на крючок я так и не решился, использовал оснастку для ловли карпов, с петлей и карабином. Закидывал на обычных местах, мыши булькали.

Запустив седьмую донку, уселся на пень подождать – вдруг сразу клюнет? Но не клюнуло, и я просидел полчаса. Рыба плескалась, ходила поверху, на донки   внимания не обращала, ну ничего, ночью, собаки, проголодаются. Надоело сидеть, да и комары оживились, домой. В конце пляжа оглянулся. Пень подсох и стал еще больше напоминать осьминога, я вернулся, ухватил его за щупальца и потащил вверх.

Пень упирался, но и я уперся, и вволок его на холм. Куда он пригодится, я не очень представлял, может, для коряжной скульптуры, или просто так, можно в пне выковырять ямку и посадить дуб.

Мама поглядела на меня испуганно и позвала ужинать, а я почувствовал себя дураком. Но устал уже, убирать пень сил не осталось, плюнул и двинул есть оладьи.

Вечером прикидывал – можно ли завести «Дельту» и использовать ее как генератор? Хватит на лампочку, но можно и старое радио запустить. Телефон зарядить, и вообще, с электричеством веселее…

Утром.

Да, телефон давно разрядился, и я проспал зорьку, и проснулся около восьми, от мух. В августе мухи необычайно злы и кусачи, не знаю, отчего уж так. Это неприятно. От комаров мы свободны, к нам на холм они не поднимаются, а у мух сил хватает, муха зла. Проголодавшись на подъеме, они накидываются под утро на спящих, особенно на меня. Мухоморные ленты помогают плохо, самые хитрые мухи на них не покупаются, а спать с закрытыми окнами не хочется, погода до сих пор отличная, ночью тепло, воздух свежий, гладкий, и звезды видны, и Марс.

Мухи накусали шею, и я проснулся. Было неприятно чувствовать на коже их липкие шаги, я сходил на кухню, вылил на шею ковшик воды. Мама прореживала в огороде клубнику, рядом с ней возвышалась горка ржавой и усатой клубничной ботвы.

Клубники у нас много, мама намяла ее с сахаром, клубничная толченка лучше всякого варенья. Если положить две столовых ложки в стакан, надавить туда же мяты, размять пару можжевеловых ягод и залить холодный минералкой, получается клубничный мохито, вкуснейшая штука. Даже Шнырова его ценила,  не говорила, что в Сантьяго наливают лучше. Клубники у нас много, а прореживать ее и обрывать усы невероятно нудное занятие. Так что я воздержался в северное окно.

Ветер лениво гонял по улице сбившийся в комки пух, он светился от утреннего солнца, золотые цыплята, стая бездомных шаровых молний. Забавно, тополя давно отцвели, а пух откуда-то валится.

Пробрался через заросший соседский огород, два раза запнулся – в траве зелеными поросятами лежали кабачки. Людей здесь давно не осталось, а кабачки есть. У нас кабачки, кстати, тоже как взбесились. Я их не люблю, разве что икру по воскресеньям, а мама жарит часто.

Дрондина не ждала меня у своего дома. Я немного посвистел под окном, сорвал горсть черноплодки, пошвырял, ягоды брякали по стеклу, но Дрондина не проснулась. Ну и пусть дрыхнет, я и без нее донки проверю.

Я быстренько пересек улицу Волкова, спустился с холма к Сунже.

Люблю реку в августе, вода неподвижная и спокойная, и то, что она река, заметно лишь по вьюнам, возникающим у берега и над корягами.

Шиповник уже покраснел. Я сорвал пару продолговатых шиповин, выскреб семечки, сжевал ягоды. В одной ягоде шиповника больше витамина С, чем в апельсине, но по вкусу мне больше нравятся апельсины. Некоторые кусты с непонятного перепуга расцвели, и белым, и сиреневым, на некоторых появились блестящие, цвета зеленый металлик, жуки.

Песок на пляже был холоден, на лопухах поблескивала роса, на коряге сидела Дрондина, похожая на капусту с хоботом.

– Ты бы еще дольше дрых, – поздоровалась она. – Ваше превосходительство.

– Да так, палец дверью прищемил. Давно сидишь?

– Час, наверное.

– Клюет?

– На левой вроде что-то дергалось….

Я стал вынимать донки. Ничего, тина и мыши. Мыши разбухли и смотрелись плотными черными шарами, я тут же забрасывал их обратно, ну их нафиг. Дрондина молчала.

– Наверное, давление, – сказал я. – Рыба поверху гуляет, а мыши на дне лежат.

Мыши лежат на дне.

– Эта дура на гитаре ничуть играть не умеет, – сообщила Дрондина. – У нее слуха нет.

– Нет, – согласился я.

– Мне кажется, все это ерунда, – сказала Дрондина. – Никому эти мыши не нужны. Пойдем лучше за грибами.

– За грибами?

– Ну да. Там на опушке рыжики наросли, мы вчера целый пакет набрали. Вкусные.

– Пойдем.

Как ни странно, Дрондина любит собирать грибы. А Шнырова ягоды. Хотя должно быть все наоборот, усердная Дрондина по всем замашкам ягодница, а торопливая Шнырова грибница. Но Шнырова ни то, ни другое не любит. Шнырова она Шнырова.

Дедов пестер стал мне вполне по плечу. Пять лет назад я умещался в нем с макушкой, три года назад Шнырова, еще не пустившаяся в рост, залезла в пестер и уснула.

Мы в прятки тогда играли.

Тогда играли как раз в злые прятки, водила Дрондина. Она внимательно бродила двору с пырялкой – приспособлением, делавшим игру гораздо интереснее. Пырялка была изобретением Шныровой и представляла собой метровое коленце от старой телескопической удочки, к концу которого изолентой была примотана бамбуковая зубочистка. До пырялки мы играли в обычные прятки, с домиками, туки-луки за себя, кто не спрятался – я не виноват и прочими яслями, и лично мне эта беготня давно надоела, но я, как добрый владетель и сюзерен должен был заботиться о своих поселянах. Так что приходилось закрывать глаза, скороговоркой считать до ста и проверять все по сорок раз знакомые места. Я не знал, как отвертеться от этих унылых пряток, но тут Шнырова придумала пырялку, играть стало интереснее.

Десять минут назад водила Шнырова, она довольно легко и быстро отыскала Дрондину, укрывшуюся за мешками с давно окаменевшим комбикормом. Дрондина недальновидно прикинулась рогожиной и устроилась среди мешков, недооценив мощи шныровского обоняния. Просчет Дрондиной заключался в завтраке – на завтрак она ела жареную на постном масле картошку, причем, кажется, еще и с чесноком. Я и то чувствовал