Сверхприключения сверхкосмонавта - Валерий Владимирович Медведев

я ее спросил:

— А стихи — это ты сама написала?

— Какие сама, — ответила Таня, — какие у папы взяла. У меня папа детский писатель, только он не поэт, а прозаик. У него есть друг, он артист, ты его, наверное, видел по телевизору, он старуху Маврикиевну играет. Так вот они с папой хотели какую-то пьесу написать, но она у них не получалась, а стихи остались. Остались и, как видишь, пригодились.

— Как вижу, — согласился я.

Затем Таня кивнула мне головой и пошла по аллее. И я почему-то пошел за ней.

Мы долго бродили с Таней Тополевой по парку культуры и отдыха. Я все не решался, а потом сказал:

— Ты знаешь, а я все-таки написал стихотворение про сердце. Хочешь… я прочитаю тебе вслух?

Таня обрадовалась.

И я начал читать:

«Человек о сердце много

написал стихов, баллад.

И в них сердце сквозь тревогу

смело бьется, как солдат.

Не стучит, а бьется.

Сердце бьется, как солдат.

Огарев дружил и Герцен,

дружбе не было преград.

Их сердца в едином сердце

бились вместе, как солдат.

Потому, что сердце

не стучит оно, а бьется.

Сердце бьется, как солдат.

Если сделал людям плохо, —

сердца нету, говорят.

С самых первых в жизни вздохов

сердце бьется, как солдат.

Не стучит, а бьется.

Сердце бьется, как солдат.

Как мотор не заведется,

не стучит, как агрегат,

человека сердце бьется,

сердце бьется, как солдат.

Не стучит, а бьется.

Сердце бьется, как солдат.

Сердце кровью обольется,

не уйдет в борьбе назад,

потому что оно бьется,

сердце бьется, как солдат.

Не стучит.

Не стучит, а бьется,

сердце бьется, как солдат».

Когда я кончил читать стихотворение, со мной произошло что-то неладное: во рту у меня стало сухо, я побледнел, а по рукам и по ногам побежали мурашки. Чтобы не упасть, я даже схватился за штакетник забора.

— Что с тобой? — спросила испуганно Таня Тополева.

— Не знаю, — сказал я.

Таня схватила меня за руку, подержала в своей руке и тихо произнесла:

— У тебя учащенный пульс! — Посчитала и сказала: — Сто ударов в минуту. Забился! — сказала она. — Наконец-то! Наконец-то у тебя забился пульс!

Я прислушался к учащенному биению своего сердца, к своим внутренним биологическим часам и сказал:

— Прошло… сколько прошло дней?

— Прошло дней пять, — уточнила Таня Тополева.

— Ой-ой-ой! — сказал я.

— У тебя на лице написано, что потерял много времени? — спросила Таня Тополева.

— Нет, — сказал я. — Сколько я нашел времени, должно быть написано у меня на лице! Даже лицо перестало мне подчиняться.

— Я тебя очень прошу, — сказала Таня, — найди еще дня два-три времени, и…

— И что?

— И начнешь тренироваться! Договорились?

— Договорились! — сказал я, глядя в небо, глядя туда, в том направлении, где когда-то и кем-то будет выполнено самое трудное задание во всей Вселенной!

Глядя на звезды, на дневные звезды, которых как будто бы и не было в небе, но которые на самом деле были…

— Между прочим, — сказал я, — ты написала в своем стихотворении, что… — Я тихо произнес: — «…Видно, парень влюбленный мечтает о глазах голубых на Земле…»

— Под гитару он их вспоминает, — подхватила тихо Таня, — на далекой звезде, на Збюне…»

— Но такой же звезды нет, — сказал я, — я знаю все звезды в небе. Звезды Збюны там нет.

— Нет, — согласилась Таня, — нет, но будет… потому что это твоя звезда… Ведь она знаешь как расшифровывается?.. — И после этого Таня замолчала. Я не знаю, сколько бы она молчала, если бы я ее не спросил:

— А как же расшифровывается звезда Збюна?

— Звезда… Баранкина… Юрия… — сказала тихо Таня и добавила: — Новая!.. Сверхновая!.. — Танины губы продолжали шептать беззвучно слова, но эти слова я уже знал наизусть. Она шептала их тихо, так тихо, как будто бы она, Таня Тополева, была вместе со мной, с Юрием Баранкиным, на той далекой звезде…

И мы видим поля в дымке синей,

Мы скучаем по мягкой траве,

И гитара поет о России

На далекой звезде, на Збюне…

Конец

МАЛЬЧИК В ЧЕРНОМ КОСТЮМЕ

повесть

Глава первая

Кажется, в тот самый день в Москве была гроза. Первая весенняя гроза. Первая весенняя гроза со всеми ее великолепными пиротехническими эффектами. Сверху, из окна шестнадцатого этажа было видно, как засеменили солидные прохожие, спасаясь от грозы, а молодые весело и храбро шагали по лужам под проливным дождем, взявшись за руки. Андрей Ивенин распахнул створки окна и поставил на подоконник микрофон, радостно прислушиваясь к раскатам грома, словно к музыке. На столе среди учебников и тетрадок бойко кружились бобины магнитофона.

Быстро, как всегда, пронеслась гроза над Москвой, из подворотни и подъездов вышли люди, заторопились по своим, наверное, важным делам.

По своим очень важным делам… А его дело — всего-навсего уроки. Ему всего-навсего четырнадцать лет. Еще и только четырнадцать… Но в тот день он почему-то почувствовал, что не «еще и только», а «уже» четырнадцать.

— «Люблю грозу в начале мая…» — монотонно повторяет он и вдруг включает магнитофон. Теперь весенняя гроза бушует в комнате, сама природа врывается в стихи Тютчева.

В симфонию грозы проскользнули звуки скрипки: за стеной младший брат Олег разучивал гаммы. Андрей зажал уши… С ума сойти! Вечно одно и то же. Странное очарование покинуло его — перед ним снова обычная комната, привычные учебники и тетради. Взгляд его упал на журнал «Огонек», валяющийся на полу. На обложке журнала красивая девушка.