Около музыки и другие рассказы - Нина Сергеевна Дашевская

— Тьфу, скажешь тоже. Он же совсем дурной был…

— Дурной, однако нравился. Я даже налысо побрился, как он. Вышел ужас…

— Тима!

— Ну что Тима, я мало соображал тогда… А ты всё равно меня не видела в упор. Зато теперь видишь какие отросли, — Тим потянул за волосы, пружинка растянулась и опять завилась. Точно, он же не был кудрявым, а тут стал!

— Ничего не знала, — вздохнула Оля, — прости.

— За что? Ты мне другое скажи… Это важный вопрос. Скажи, тебе было с кем-нибудь так же легко, как со мной?

…Оля не сразу ответила. Минька с девочкой увлечённо рассматривали жука, ветки липы нависли над паровозиком, как же пахнет, ведь с ума можно сойти. Оля думала, вспоминала свою жизнь. Потом ответила:

— Нет. Похоже, что ни с кем.

— А… А твой американец?

Оля засмеялась:

— С ним сейчас стало очень легко. Он в Америке, я здесь — никаких противоречий и трудностей.

— Вы развелись?

Вот программист, сразу в лоб спрашивает.

— Мы и не женились. Хотя Миньку он любит, ты не думай.

— Я и не думаю. Думаю только, что Бенджамин — это Вениамин по-русски.

— Ой. Точно… Я об этом вообще не думала. Честно не думала, Тим! Это его отец имя придумал, а мне понравилось. Веришь, нет? Да никогда мне не нравился Гордей, что ты выдумал!

Девочка с Минькой прибежали к ним радостные:

— Мы его похоронили! Похоронили!

— Кого?!

— Жука!

«Закопали, значит, такого красивого», — пожалела вдруг Оля. И только сейчас догадалась спросить:

— А твою дочку как зовут?

— Оля тоже, — улыбнулся Тимка, а потом вдруг добавил: — Только она не дочка. Племянница. Ты не видишь, что ли?

И только тут Оля увидела, что он шевелит пальцами изо всех сил, довольно отчётливо.

— Играешь, нет? Или разучилась?

— Тима, — сказала Оля. — Я играю, не разучилась. Только сначала у меня к тебе серьёзный вопрос.

— Какой?

— Полезешь со мной на крышу? Вечером?

Кнехт

«Уеду, — думал Кнехт. — Невозможно здесь, задыхаюсь. Полжизни прошло, и ведь дальше будет то же самое. Надо ехать».

Он так думал каждый год и никак не мог решиться. Так вышло, что Кнехт остался тут совершенно один: кто-то из старых друзей умер, остальные уехали. Люди не держали его, но город не отпускал. Хотя что это — город? Просто дома, улицы. Ну, красивые; мало ли красивых. К тому же Старый город давно разменял свою красоту на туристические открытки. Город для туристов: не хотите ли сувениров? Фотографируйте меня, фотографируйте!

Кнехт знал свой город наизусть. Когда-то он хотел стать художником, пытался рисовать, но его картины не продавались. Торговцы с удовольствием брали одно и то же: стандартные виды, будто ксерокс один с другого. И туристы тоже старались купить самое известное. Зачем? Зачем им опять тот же вид, который они видели в интернете?…

«Прекрасно, Кнехт, совсем другое дело. «Ратушная площадь на рассвете», или «Главная башня», или «Закатный вид с моста». То, что нужно! А вот эта ваша «Монетка на брусчатке» никому не нужна, забирайте. Если месяц картина не продаётся — мы снимаем её с продажи. Принесите в следующий раз «Ратушную площадь»! И лучше, если она будет на тарелке. Или на кружке. Или на майке. Вы умеете рисовать на майках, Кнехт?…»

Поначалу Кнехт сопротивлялся. Ему казалось, у него талант видеть вещи, он чувствует свой город иначе, тоньше, чем другие. Но долги росли, а работать в супермаркете Кнехт не сумел — слишком рассеян. Браться за более ответственную работу нечего было и думать. И тогда он решил: будет вам «Ратушная площадь» на тарелке, на кружке, хоть на зубной щётке! А потом я буду рисовать для себя. Потом, потом. В свободное время.

Но свободное время почему-то никак не наступало.

И в один прекрасный день (он и правда был прекрасный, к тому же у Кнехта был день рожденья) он решил: «Сегодня! Сегодня я рисую для себя!»

…Он постоял у пустого холста, потом побродил по городу с альбомом для набросков, так и не раскрыв его. Потом посидел с блокнотом дома у окна, отложил незатупленный карандаш и лёг спать.

Проснулся он с простой и ясной мыслью: «Если бы мои картины были кому-то нужны, покупатель нашёлся бы. Обязательно. Значит, у меня просто нет никакого таланта. Я всё выдумал; пора взрослеть. Я неплохой ремесленник, буду расписывать кружки. Это меня всегда прокормит».

У Кнехта была небольшая квартира в самом центре, и друзья посоветовали сдавать комнату туристам. Это тоже приносило доход, и Кнехту вполне хватало на жизнь. Главное было дотянуть до весны, а потом начиналась пора отпусков, туристический сезон. И тут Кнехт мог позволить себе ужин в ресторане или даже новое пальто с деревянными пуговицами.

В марте деньги кончались, и Кнехт сидел дома почти в спячке, изредка выбегая в соседнюю лавочку.

А потом, уже в мае, снова наступал туристический сезон, и жизнь начиналась снова.

«Неужели только это и будет? И в сорок, и в семьдесят — одно и то же? Я превращусь в злобного старика, а мои картинки потеряют остаток чувства. Их перестанут покупать, и мне останется прыгнуть со скалы в море».

Да, в городе было море. Кнехт как-то всё время забывал о нём: холодное, неприветливое море, порт. На пароме приезжали туристы; остальное мало волновало Кнехта.

«Всё из-за моей фамилии, — думал иногда он. — Сижу тут, как столб, вбитый по уши, как самый настоящий чугунный кнехт, к которому швартуют суда. Я сам