Вайнахт и Рождество - Александр Константинович Киселев

расстелили большую простыню и завернули тело.

— Эк его разделало, — крякнул Ефим, уложив тело в телегу. — Это кто ж такой?

— У нас жил, — ответил Иван Ильич. — Немец. Квартирант. Хороший человек.

— Мертвые, они все хорошие. Тихие, смирные, — ухмыльнулся Ефим. — Если б не ты просил… Нно-о! Я там костер с ночи разложил. В такую зиму могилы копать — врагу не пожелаешь.

Мы переехали реку, поднялись по дороге, потом свернули налево. Между редкими красными соснами светился огонь.

Могилу копали долго, земля промерзла глубоко.

Иван Ильич и Ефим спустили тяжелый сверток в яму.

— Место-то запомнил? Место хорошее. Песочек, высота, вид красивый, — сказал Ефим.

Большое красное солнце уже освещало город, он стоял в розовом морозном тумане, как сказочный.

Иван Ильич закончил читать молитвы.

— Спасибо тебе, Ефим.

— Тебе спасибо, отец.

— Мне-то за что?

— Чудной ты. Я чудных люблю. И что тебе этот немец?

— Человек, Ефим.

— Вот я и говорю: чудной ты. Будто не для себя живешь. Всех не пережалеешь. А все равно люблю.

Уже в городе Иван Ильич сказал, что зайдет в церковь, там его должны ждать бабушка и Соня.

— Хочу с тобой радостной новостью поделиться, — сказал он. — Соня решила крещение принять.

Решила так решила, подумал я. Конечно, это плохо, потому что если в школе узнают… А почему должны узнать? И вообще, что тут такого? Раньше детей вообще не спрашивали, а крестили, пока маленькие. Все вожди революции, наверно, тоже крещеные были. Даже товарищ Сталин. И ничего. Может быть, это не так плохо — верить в бога? Ведь может человек верить и быть хорошим? Я-то, конечно, никогда не покрещусь. А Соне сейчас трудно. Она думает, что бог ей поможет. Ну и ладно.

Я пришел домой немножко усталый и сильно голодный. Хорошо, что бабушка оставила завтрак. Но я сразу не стал есть. Сначала дела. Я растопил печь, нанес дров и воды. Вот теперь можно перекусить.

Послышался и затих звук мотора. Хлопнула дверца. Я выглянул в окно. Из черной машины вышел молодой военный, открыл другую дверь, протянул руку и помог выйти другому военному в шинели. Мне он показался немного странным. Оба пошли к дому.

Я бросился вниз. Они не успели постучать, как я распахнул дверь. Впереди стоял этот, показавшийся мне странным. Над жестким воротником шинели, под армейской ушанкой светились мамины глаза.

— Коля! — сказала мама, присела и обняла меня крепко-крепко. Я зажмурил глаза, потому что хотел надышаться ее запахом, без которого было так холодно и пусто все эти дни. И еще я успел подумать, что Соня, наша Соня никогда — какое страшное слово! — уже не сможет прижаться к тете Ане, закрыть глаза и пить, пить, пить ее тепло и запах.

Мы пошли наверх.

— Ну, Мария Сергеевна, пока отдыхайте, а завтра в шесть отъезжаем, — сказал молодой военный, поставив тяжелый чемодан. — Что, не узнал?

Это он меня спросил. И только сейчас я увидел, что это Андрей.

— Нет-нет, Андрей, до завтра не прощайся. Сегодня вечером обязательно к нам.

— Обещать наверняка не могу — сами знаете, дела, но буду стараться изо всех сил! — весело ответил Андрей и сбежал вниз.

Мама сняла шинель, шапку. Под военной формой было платье, в котором она тогда уходила в комендатуру.

Она села, оглядела комнату, словно была здесь впервые, потом вскочила и снова обняла меня:

— Ну здравствуй, родненький мой! Как вы тут?

— Я чай поставлю. Хочешь чаю?

— Хочу.

Я поставил чайник, снял полотенце с завтрака, оставленного бабушкой, достал тарелки и разделил все пополам.

Мама смотрела на меня, подперев щеку ладонью, и улыбалась.

— Ой! — вдруг опять вскочила она. — Что ж я сижу-то, как дурочка! У меня же в чемодане всего…

Она бросилась к чемодану.

— Мама, — сказал я. — Нам еще знаешь сколько народу кормить! Оставь на потом.

Она улыбнулась и села.

Я разлил чай.

Мама сделала пару глотков и поставила чашку. Она уже не улыбалась.

— Коля, прости меня, — проговорила она. — Я не могла тебе сказать, почему служила в комендатуре. Я никому не могла сказать. Мне тоже было трудно. Честное слово.

— Ешь, — сказал я. — Я понимаю. Это военная тайна. А где ты была?

— Это военная тайна! — засмеялась мама и ткнула меня кончиком пальца в нос.

— А колун — тоже военная тайна?

— И колун тоже! — и она дернула меня за ухо.

— Ах, так, мамочка? Да я тебя! — и мы стали бороться подушками. Когда полетели перья, вошли бабушка, Иван Ильич и Соня.

И опять про Рождество

Мама выкладывала из чемодана банки и свертки, заодно достала какую-то небольшую, похожую на ювелирную, коробочку и положила на стол.

— Это что такое? — спросила бабушка. Она стояла у плиты, но зорко следила за мамой. — Цацки какие?

— Почти, — засмеялась мама.

— Посмотреть-то можно?

— Смотрите.

Бабушка открыла коробочку и сказала:

— Господи! Твоя?

Мама кивнула.

— Надо же! — всплеснула бабушка руками. — Это за что же?

— Там написано, — ответила мама.

Я хотел посмотреть, что там, но бабушка схватила коробочку и закричала:

— Иван Ильич! Соня! Идите сюда! Смотрите, что Мария-то привезла!

И когда Иван Ильич и Соня поднялись, она торжественно открыла коробку. В ней была серебряная медаль с танком и надписью «За отвагу».

Сонька запрыгала и захлопала в ладоши. Я первый раз с того дня, когда она узнала про тетю Аню, увидел ее смеющейся. Она так радовалась, будто сама получила медаль. Иван Ильич хмыкал и уважительно смотрел на маму. Одна только бабушка обиделась. Она сказала, что это не дело, когда в семье что-то скрывают, что если бы она знала… «И что тогда? Не обижайтесь, мама, не положено», — сказала мама.

Потом она что-то поискала в глубине шкафа, зажала в кулаке и позвала Соню. Они долго не возвращались. А когда вернулись, обе были заплаканные. Соня показала желтое колечко с красным камешком. Оказывается, когда тетя Аня оставляла Соню, она попросила маму сберечь это кольцо.

А я в это время пытался вспомнить что-то очень важное. Кольцо. Тетя Аня. Желтая звезда. Тумба на Театральной, где я прочитал про жидов. Где мы начали расклеивать свои листовки с Валей. Потом я бежал, за мной гнался Узколицый. Герд…

— Мама!

Как я мог забыть?

— Что случилось?

— Письмо! Записка! Герд оставил.

У мамы глаза стали большими и темными, а лицо белым.

— Где?

— У бабушки.

Бабушка даже не обернулась. Она стояла у печки и медленно помешивала ложкой в кастрюле.

— Мама!

Бабушка продолжала мешать.

— Полина Петровна!

Бабушка молчала.

— Где письмо?

Бабушка наконец ответила:

— Там.