Вайнахт и Рождество - Александр Константинович Киселев

Соне. Она взяла его на руки, гладила, шептала разные ласковые слова. «Ожила», — прошептал Иван Ильич бабушке, и она даже не стала ворчать. Потом мы его вымыли, потому что он был совершенно чумазый. Котенок был очень недоволен и исцарапал мне руки. Потом попил молока, разведенного водой, залез к Соне на колени и уснул совсем счастливый. Я сказал, что его зовут Рамиль.

Иван Ильич говорил мне: «Ты, Коля, пошел бы погулял хоть немного. На ледянке бы покатался». Он даже сам смастерил мне санки-ледянку. Мне после вокзала не хотелось никуда идти. Я боялся, что вот уйду, а в это время мама вернется. Но Ивана Ильича тоже не хотелось обижать, он же старался.

Полозья были уже облиты водой и замерзли. Я сначала думал сходить покататься в овраге за рынком, это рядом, но потом пошел на Воробьевку. Горка на Воробьевке считается самой здоровской. Она длинная и крутая. Если повезет и не врежешься в мост, можно выехать на реку и доехать почти до середины. И она для взрослых ребят, малышам там делать нечего. Можно запросто убиться.

На Воробьевке всегда много народу катается, но сейчас там происходило что-то непонятное. Наверху стояла кучка довольно больших ребят, но катались они на одной большой ледянке. На нее уселось сразу три человека, а остальные, ждавшие очереди, ее расталкивали. После того как она съехала вниз, двое с трудом потащили ее наверх, а третий — мальчишка в зеленой ватной фуфайке — шел рядом. Наверху на ледянку уселись двое новых ребят, а первым опять сел этот, в фуфайке. Наверно, это была его ледянка.

Ребята растолкали ее, она покатилась, а они хором закричали: «Ты пришел сюда германцем, а уедешь ты засранцем!» Им было очень смешно.

Я подошел ближе и дождался, когда ребята втянут странную ледянку в горку. Это было голое человеческое тело без головы, без пальцев на кистях рук. Под мышками была натянута толстая проволока, за нее его тянули вверх.

На ледяной руке было что-то синее. Тело с тремя мальчишками поехало вниз, а я на своей ледянке за ними. Я остановился рядом и увидел то, что ожидал и боялся увидеть: льва на задних лапах и надпись, начинавшуюся с буквы «Р», — «Passau».

— Любишь кататься — люби и саночки возить, — закричал тот, в зеленой фуфайке. Двое ребят послушно взялись за проволоку.

— Подожди, — сказал я.

— В очередь становись!

— Нет, я не кататься, — сказал я. — Не трогайте его.

Мальчишка выпучил глаза:

— Чего-о? Кого?

— Человека.

— Это фашист, понял? Ты фашиста, что ли, защищаешь?

— Он не фашист, — сказал я.

Мальчишка разозлился:

— Ладно, кончай, а то получишь.

И он пнул тело.

— Давай! Тащи!

— Нет.

— Ну все, ты мне надоел. Сам напросился.

Он был на полголовы выше меня. Сзади подошли те двое. Терять уже было нечего.

— Ладно, я пошел — сказал я и взялся за свои санки.

— Ага, пошел он. Ребя, а давай мы на нем покатаемся! А дохлый пусть отдохнет.

Я поднял санки и ударил его по голове. Он охнул и упал. Я развернулся и ударил куда-то второго. Третий не стал дожидаться и сразу побежал в горку.

Мальчишка в зеленой фуфайке сидел на земле. Я сделал шаг, и он прикрыл голову руками.

— Встань, я лежачего не бью, — сказал я. — Давай положим его туда.

Хорошо, что снег был укатанный. Мы оттащили тело к вмерзшей в лед барже и, как могли, присыпали снегом.

— А голова где? — спросил я.

— Я не виноват, — плаксиво затянул мальчишка. — Она и так еле держалась. На шее знаешь какая рана была! Наверно, осколком шибануло… Я два раза только проехал, она и оторвалась. Ну, я ее…

И он показал на реку, на полынью возле моста.

— А чего ты санками-то сразу… По башке! Я, может, контуженный теперь, — заныл он снова.

— Я не сразу. А ты его не трогай. Я сейчас с милицией приду, понял? — соврал я. — Всех убитых хоронить положено. А за то, что ты сделал, знаешь, что будет?

— Что? — испугался мальчишка.

— Вот! — и я показал пальцами тюрьму.

Мы пошли наверх. Мальчишка сопел и посматривал на меня.

— Я бы их убил всех. Знаешь, что они с сеструхой сделали?

— Вот и убил бы.

— Да, тебе легко сказать… — захныкал он.

Мы поднялись наверх, мальчишка что-то пошептал своим приятелям, и, когда я обернулся, их уже не было. Мертвых не боятся, а милиции боятся.

Я шел и видел эти белые руки без пальцев. Пальцы были длинные и умелые, руки теплые и сильные. И я был виноват перед ними. Почему я не прижался к этим рукам, когда они опускались на мои плечи, поднимали меня на свои, касались моего горячего лба? Почему? Я шел и всхлипывал, а слез не было, и вдруг понял, что скулю, как собачонка…

Иван Ильич собирался в храм. Соня была наверху с бабушкой.

— Иван Ильич! — сказал я. — Надо Герда похоронить.

Он издал какой-то странный звук, перекрестился и сел.

— Рассказывай.

И я рассказал.

— Вот что мы сделаем. Я сейчас до ночи служить буду, а на трапезе с одним прихожанином договорюсь. Хорошо? А завтра с утра…

Он не закончил. Вошли бабушка и Соня.

— Ну, говори, — мягко подтолкнула ее бабушка.

Соня, не поднимая глаз, прошептала:

— Иван Ильич, а мне с вами можно? На службу?

— Да еще как можно-то, Софьюшка! — расцвел Иван Ильич. — Петровна, одевай ребенка-то, да побыстрей!

— Ишь, разбежался! — строго сказала бабушка. — А мне прикажешь дома сидеть? Я ее сама приведу.

Уходя, Иван Ильич поманил меня. Я вышел с ним за дверь. Он положил мне руку на голову.

— Ты вырос, Колюшка. Бог с тобой, милый.

Я подошел к входной двери, на которой мама каждый день рождения отмечала, на сколько я вырос, и стал примеряться к отметине, рядом с которой было написано «1941».

— Ты не понял, Коля! — улыбнулся Иван Ильич.

Я остался один. Не стал зажигать свет и сел у окна. Колючая морозная звезда смотрела на меня.

Про тот берег и военную тайну

Было темно, когда Иван Ильич разбудил меня. Он, наверно, совсем не ложился в эту ночь. Мы пошли по пустынным, застывшим улицам по лиловому снегу. Когда мы спустились по Воробьевке к реке, снег стал розовым. На берегу стояла телега. Возница повернул голову, и я узнал его. Это он тогда вез мертвых военнопленных.

— Здравствуй, Ефим, — поздоровался Иван Ильич. — С праздником тебя.

— Здоровы будете, — ответил Ефим. — Где ваш горемычный-то?

Они откинули снег,