Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

и стонет – кровь приливает к онемевшим пальцам. Полуботинки на размер меньше, но зато в тон к шоколадной польской водолазке.

– Что к ужину опаздываешь? Тебе идти минут пять. Или, может, кто за печкой зажал перед уходом?

Таня проходит на кухню и морщится от яркого света.

– Эй, оглохла, что ли, труженица железных дорог?

Мама сидит у бледно-зеленого буфета с расписной дверцей. Лицо у нее, тоже бледное, с черными ниточками бровей, съеживается язвительно. В руках проблескивает кипятильник.

– Копеечку подкинули хоть? Или опять за спасибо юбку просиживала?

Таня не отвечает. Мама знает, прекрасно знает и без сотого Таниного объяснения, что первую зарплату ей отсчитают не раньше Дня учителя и что пока Таня не работает даже, а подменяет Нонну Лазаревну («Жидовка, что ли?» – выплевывает мама, когда слышит имя старшего кассира). Знает мама и что смена заканчивается в полпервого ночи, когда последняя, чаще всего пустая электричка скрывается за переездом, а Таня прячет в кассу рассортированные по номиналам столбики монет, подметает перрон и оттирает плевки со скамеек. И после, гладко причесанная, будто и не спала весь последний час между ночными электричками, Таня идет домой, за переезд.

Свет лампочки подрагивает на спирали кипятильника. «Еще восемь месяцев. Восемь месяцев, и я попробую снова», – твердит себе Таня. И переводит взгляд на мамино лицо. Под пергаментом щек ходят желваки. Через восемь месяцев снова будет май, солнце отогреет мамину уставшую от стояния перед доской поясницу, руки испишутся от замечаний и заостренных колов в дневниках. И, выдохнув после годовых контрольных, мама снова поверит в Таню. Соберет свою клетчатую сумку, но вместо ученических тетрадей возьмет всего одну – Танину. И они поедут на Васильевский остров и будут сидеть на гранитной скамейке перед желтым зданием университета. И Таня будет скороговоркой повторять абзацы из учебника, а мама шлепать ее по руке за каждую оговорку или заминку. Только заминок и оговорок в этом новом, блистательном мае будет куда меньше. Таня войдет в университетский двор чистенькой, выглаженной первокурсницей, и мама выбросит в Неву, с размаху, перекинувшись через перила моста Лейтенанта Шмидта, и толстую тетрадь, и кипятильник, и выдернутую позорную страничку из Таниной трудовой книжки.

– Раз за спасибо работаешь, – голос над ухом вырывает Таню из оцепенения. Мама уже стоит перед ней, – стало быть, ищешь муженька? Или кто за твое житье-бытье платить будет? За водолазки новые, заграничные?

Таня зажмуривается и чувствует, как ворот «заграничной водолазки» впивается в покрасневшую от стыда шею. «Ты сама же ее всучила мне, сама хвасталась, как бегала за ней, как выменяла на что-то у бортпроводницы, которая у Антиповых на лето веранду снимала. Выменяла, выторговала. Сама же, сама!» – горит у Тани на губах, но она только сильнее жмурится. Маме ведь так важно, чтобы Таня оставалась Таней. С прямым пробором и вычищенными добела ногтями, с прозрачным от зубрежки взглядом и в польской водолазке, какую никто больше не сумеет «достать».

– Так что насчет муженька, не ищешь? Стало быть, и улыбаешься за спасибо. А то смотри, в подоле принесешь, и я тебя… – И мама кивает на кипятильник. Еще включенный в розетку, раскаленный и белый, как кость.

Мама ставит одну в другую суповые тарелки, пустую со своего места и полную, которая предназначалась Тане. Ржаная краюшка падает в золотистый бульон и размокает бурым плевком. К горлу подкатывает тошнота. Таня сглатывает ее и встает из-за стола.

– Ничего ты мне не сделаешь, мамочка. Да и не за что, – говорит Таня тихим, но твердым голосом. И выдергивает кипятильник из розетки.

* * *

Таня лежит, натянув одеяло так, что колючие шерстинки щекочут нос. Красные пятна плывут перед глазами, и Таня чувствует, как утекает в сон. В тревожный сон, где она стоит перед трельяжем в маминой спальне и аккуратно снимает бигуди. Металл жжет пальцы, и Таня ойкает и хватается за мочку уха. И пока она расправляет светлые кудряшки у висков, за спиной вырастает мама – черные брови сведены в линию, будто через лоб чиркнули сажей. Таня сдергивает бигуди одну за другой. Внутри все сжимается.

– Ты опаздываешь. Нам еще нужно пройтись по билетам. И смотри не провались сегодня. – Мама поднимает руку и сжимает Танины пальцы вокруг раскаленной бигуди.

Таня шипит и вырывается, но мама держит крепко. И повторяет:

– Не провались, не вздумай, не провались!

Таня зажмуривается и видит перед собой то ли пульсирующие красные круги света, то ли пальцы, указательный и большой, тоже красные, обожженные.

Пальцы ее становятся меньше и меньше, пока не усыхают до детской ручонки. Тане снова пять, она стоит на коленях, циновка холодит ноги без чулок. Где-то в вышине над Таней, она пытается подглядеть – насколько высоко, как до покачивающихся вершин сосен, как до чешуйчатого купола Казанской церкви? Где-то там – икона Божьей матери. У нее грустное желтое лицо, отчего Тане она кажется больной, безнадежно больной или даже мертвой. От этих мыслей – Таня не может разобрать – ей и страшно до чертиков, и хочется плакать. Таня хочет взглянуть на святой лик, но по затылку прилетает звонкий «бам»: «Опусти голову. И молись, – скрежещет мама, – чтоб я слышала, молись. Пусть Боженька вернет мою хорошую девочку». Таня отпускает голову и силится читать молитву, но губы не слушаются, Таня еле-еле ворочает ими, и слезы наполняют ее глаза – сейчас она ударит, снова ударит, а губы – будто два дохлых червяка, Таня вцепляется в них, пытаясь добраться до языка, и не понимает, а есть ли все еще язык во рту, или мама вырвала его, как грозилась, оторвала за хамство, за гадкие слова…

Таня просыпается и вздрагивает от воспоминания. Трогает губы и мягкий влажный язык за ними. Оттягивает манжет на пижаме – тонкие, коричневые полоски от кипятильника еще заметны на внутренней стороне руки. Тот вступительный она не сдала. Не сдала и вечером получила.

Таня кутается в одеяло и поворачивается на другой бок. И слышит, как мама тихонько толкает дверь. Листок бумаги между дверью и косяком планирует на пол. Мама не замечает его и тихо стоит на пороге – Таня видит из-под ресниц ее тонкий силуэт – что Божья Матерь с иконы в красном углу. Мама подходит к изголовью, и Таня жмурится, чтобы не выдать себя. Запах пудры и фиалок – мамино любимое цветочное мыло.

– Тата? – зовет мама. Мама уже не сердится. Вся сердитость ее остыла, когда остыл выключенный кипятильник.

Сейчас мама положит руку ей на лоб, как в