Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

снова и снова, пока Аня не выглянула к нему, сонная, растрепанная.

– Ты с шабаша, что ли, вернулась, ведьма? – улыбнулся Игорь. Аня ощетинилась было – никто не называл ее ведьмой в глаза. Тем более в таком тоне, будто подразнить хочет.

Но Аня его впустила. Впустила и поняла, что от его взгляда теплеют кончики пальцев. Щекочет в горле. Как будто не слушаешь тихий рассказ о горестях и бедах, а пьешь горячий чай.

Игорь хотел узнать, как ему жить дальше. Вот так с ходу и сказал: «Я не знаю, как жить. Я взрослый мужик, мне полтинник, понимаешь? Жена умерла, дочка выросла. А я теперь куда? Колесо без телеги».

Ане хотелось, чтобы он говорил и говорил. И чтобы от его голоса у нее плавилось внутри холодное, склизкое, вытеснялось новым, красным и живым. Тем, чем Игорь дышал, сам того не зная. Жил, не зная, что он, бывший учитель, нынешний владелец автомастерской, круглый, с серебряной проседью и колючей щетиной на подбородке, он – дракон, он – лава из сердца вулкана, он пришел, чтобы ее отогреть.

Марья Николавна, видимо, тоже почувствовала, как теплеют Анины пальцы, и сжала ее руку так, что Аня вздрогнула.

– Хорошо, наверное, теперь тебе при муже-то будет? Закроешь, наконец, как его, агентство свое? А? – Марья Николавна хихикает, будто школьница, случайно сматерившаяся при взрослых.

– С чего бы? – Аня достает руку из красных коготков Марьи Николавны и отодвигается.

– Да это ж к лучшему, и людей смущать не будешь…

Аня вскидывается.

– Ну и чем я смущаю людей? – Она говорит это так звеняще-громко, что все поворачивают к ней головы. – Ну, говорите, слушаю вас очень внимательно.

Марья Николавна тоже встает. Глаза горят праведным, злобным. В вырезе платья светится крестик.

– А разве не твоей милостью происходит вся эта чертовщина?

Аня складывает руки на груди. Не пролезешь мне в душу, не-а, не выйдет ничего у тебя выведать. Да и что выведывать, раз вы тут все уже за меня решили. И печать поставили.

– И вообще, может, ты и Дюшу сгубила, в лес отправила?

Игорь за ее спиной ахает, Аня чувствует лопатками его горячий взгляд. Аня зыркает на него: и ты тоже? Говори же, что ты молчишь? Ты же помнишь, как я приехала сквозь снег, привезла тебе ее – лед на ресницах, лед в прошитом насквозь сердце. Принесла ее на своих руках, как собака приносит по команде «апорт». Ты бросил ее, котенка, в снег, жалкого, запутавшегося, а я ее назад… Разве ты мог придумать, как я, я, которая все время была с тобой, могла прибить твоего котенка?

Поминающие сползаются со всех сторон – да, да, в самом деле, не кажется ли странным вам, товарищи, что эта рыжеволосая, эта звенящая бесстыдно, эта ве-е-едьма, она стоит между нами, между простыми людьми, она прикрывается черной водолазкой и заплаканными глазами, а сама, а сама!

– Сказка ложь, да в ней… – шепчет Нюра. – Чтобы падчерицы при мачехах жили – не тужили? Такого не слыхали мы, нет…

– Чтобы так быстро, да сразу в ЗАГС, да сразу машину под жопу…

– Не машину, а ведро, конечно.

– Ведро не ведро, а катается. А мог бы дочке подарить.

– Так она сама ровесница дочке его!

– Как же ровесница, я у ней заговор десять лет назад заказывала…

– А она все такая же!

– Нет, вы поглядите на нее, как нос задрала!

– Не такая же, краше она стала, краше, за десять-то лет!

– Будто вытянула самое…

– Высосала соки все наши, от каждого по ниточке, по слезиночке… Черная сила ее, черная…

– Ворожба… Ворожба!

Поминающие обступают Аню, шепот сгущается, да-да-да, это она, это она, у-у-у, а кто же еще, у-у-у, кому же еще было выгодно, избавилась, дорожку расчистила, разбила зеркальце, это она, это она! Поглядите, как у нее глаза бегают, поглядите, как она сжалась вся, змеюка, поглядите, да, это точно, это она, это она!

«Где же ты?» – Аня ищет в шипящем, краснолицем, чернокрылом месиве из пьяных рож, тычущих в нее пальцев, грозящих кулаков, ищет Игоря, своего дракона, своего спасителя, он же должен сказать, что она…

– Скажи правду, Аня, – раздается густой, грудной бас Игоря. Его пропускают вперед. – Скажи только, и я поверю, что это не твоя вина, – говорит он. И поджигает своим дыханием хворост.

Аня закрывает голову руками. Аня знает, что щупальца уже наготове. Только захотеть. Только почувствовать соленое на губах и приказать – терзай, бей, не жалей! Кто ее пожалел? Никто, никто!

Но Аня делает шаг назад. Прочь. От пронизывающих взглядов, от пожирающего костра. К выходу из залы, по темному коридору, в черно-снежную мглу.

* * *

Остатки нарезок и салатов давно урчат в животах. Под столом – батарея пустых бутылок. Трофимыч ползает перед ней в тщетных попытках найти хоть на полстопки.

– Ничегошеньки не осталось, все вылакали, – бубнит он еле слышно.

И расстроенно плюхается рядом с Ирой. Ира положила голову на руки и, кажется, спит.

Игорь тоже оперся лбом о сжатые кулаки. Лицо у него бледное, кто-то даже спросил шепотом: «Нормально все?» – Игорь заморгал, отер щеки: «Оставьте меня в покое, а».

Нюра посетовала на прожорливых коз и ушла, разошлись по домам и черно-бархатные соседки Марьи Николавны.

Селиванов и дядя Миша сидят во главе стола, красноглазые, с дрожащими от холода руками – долго спорили за курением на морозе.

– Я хочу спросить вас, товарищи, что с нами не так? Со всеми нами? – начинает Селиванов, голос у него уже не тот, что в начале вечера, а тонкий, сорванный, хрусткий, как пергамент.

Дядя Миша тут же вступает в игру:

– Может, то, что в нашем поселке ведьма?

– И что же, ведьма приходила к вам домой? Или все-таки вы к ней, сами, никем не понукаемые?

Марья Николавна хмыкает и поправляет косынку: тоже мне умник. Даже Ира просыпается и поднимает голову: да, умник нашелся.

– И разве не началось это раньше, много раньше? Все говорят – вот нам Кособочка накостыляла в свое время. А я говорю – мы сами себе накостыляли!

– Конечно, сами пригрели змею, самим и расхлебывать, так? Попы и те деру дают из наших мест.

– Ты попов-то не трожь, – строго замечает Марья Николавна. Она наконец сняла косынку, обнажила белые спутанные букли вокруг лба и заколола длину черной блестящий спицей.

– Не трожь го… – смеется дядя Миша, но сдерживается и хлопает себя по губам. – Ладно, Маша, не богохульствую.

– А все же, товарищи, когда это кончится? Когда подорвем к чертовой матери