Избранное. Компиляция. Книги 1-14 (СИ) - Симмонс Дэн

Высокая фигура раздвинула драпировку, приостановилась, по-прежнему оставаясь в тени, а потом неуверенной шаркающей походкой вышла на свет.

Сначала я увидел глаза – влажные, умные глаза, в которых оставило след время и великое знание человеческого страдания. Сомнения прочь. Это были глаза поэта. Передо мной возник М. Дас. Он подошел поближе, и я судорожно вцепился в края стола.

Я смотрел на существо из могилы.

Серые тряпки, в которые была облачена эта фигура, вполне могли сойти за остатки савана. Зубы блестели в невольном оскале – от сгнивших губ оставались лишь обрывки бесформенной плоти. Нос практически отсутствовал – на его месте виднелась влажная пульсирующая пленка обнаженной ткани, не закрывавшая двойное отверстие в черепе. Когда-то впечатляющий лоб не подвергся столь же опустошительным разрушениям, как нижняя часть лица, но неровные чешуйчатые пятна испещрили кожу головы, оставив странно торчавшие пучки седых волос. Левое ухо представляло собой бесформенную массу.

М. Дас выдвинул второй стул, чтобы сесть, и я заметил, что от двух средних пальцев его правой руки осталось по одной фаланге. Остатки кисти были обернуты тряпкой, которая, впрочем, не маскировала очаги разложения на запястье, где взгляду открывались мышцы и сухожилия.

Он тяжело уселся. Массивная голова покачивалась, словно тонкая шея не могла ее удержать, а лохмотья на впалой груди быстро поднимались и опускались. Комнату наполнили звуки неровного дыхания.

– Проказа.

Это слово я произнес шепотом, но мне казалось, что закричал. Язычок пламени отчаянно затрепетал, готовый вот-вот погаснуть. Светло-карие глаза смотрели на меня из-за масляного светильника, и я увидел теперь, что и веки тоже были частично разъедены.

– Боже мой! – прошептал я.– О Господи! Что с вами сделали, Дас? Это проказа.

– Да-а-а…

Я не нахожу слов, чтобы точно описать тот голос. Отсутствие губ делало многие звуки невозможными, а другие воспроизводились за счет свистящего шуршания, возникающего при соприкосновении языка с оскаленными зубами. Не знаю, как ему вообще удавалось говорить. Безумие происходящего усугублялось все еще различимым оксфордским акцентом и изящным синтаксисом натужных, шипящих фраз. Слюна увлажняла обнаженные зубы и летела на пламя светильника, но слова звучали разборчиво. Я не мог ни пошевелиться, ни заставить себя смотреть в сторону.

– Да-а-а,– произнес поэт М. Дас,– проказа. Но в наше время это называется заболеванием Хансена, мистер Лузак.

– Да, конечно. Извините.

Я кивнул, моргнул, но так и не смог отвести взгляд. И только теперь осознал, что все еще крепко сжимаю край стола. Шершавое дерево каким-то образом помогало мне не утратить связи с реальностью.

– Боже мой,– тупо повторил я,– как это случилось? Чем я могу помочь?

– Я читал вашу книгу, мистер Лузак,– прошелестел М. Дас.– Вы сентиментальный поэт.

– Как вам удалось ее найти? – «Идиот, возьми себя в руки!» – Я хотел сказать, почему вы считаете эти стихи сентиментальными?

Дас медленно моргнул. Остатки век опустились словно истрепанные оконные занавески, так и не закрыв полностью белки. Теперь, когда умный взгляд пропал из виду, призрак напротив меня казался в тысячу раз ужаснее. Я подавил в себе желание сбежать и затаил дыхание, пока он не посмотрел на меня снова.

В голосе Даса я сумел уловить оттенок мечтательности.

– В Вермонте действительно так много снега, мистер Лузак?

– Что? А, вы хотите сказать… да. Да. Не всегда, но в некоторые зимы. Особенно в горах. Обочины дорог и почтовые ящики тогда размечают шестами и маленькими оранжевыми флажками.

Я нес чушь, но это было все же лучше, чем затыкать рот костяшками пальцев, чтобы подавить рвущиеся оттуда иные звуки.

– Ах-х-х,– вздохнул Дас, и звук этот напоминал выходящий из умирающего морского животного воздух.– Хотелось бы на это посмотреть. Да-а-а.

– Я читал вашу поэму, мистер Дас.

– Да-а-а?

– Я имею в виду, поэму о Кали. Вы знаете, конечно. Вы же ее мне прислали.

– Да-а-а.

– Почему?

– Почему – что, мистер Лузак?

– Почему вы посылаете ее для публикации за пределы страны? Почему вы отдали ее мне?

– Она непременно должна быть опубликована.– Впервые в странном голосе Даса отчетливо прорезались эмоции.– Вам она не понравилась?

– Нет, она мне не понравилась,– сказал я.– Совсем не понравилась. Но отдельные места в ней весьма… примечательны. Ужасны и примечательны.

– Да-а-а.

– Почему вы ее написали?

М. Дас снова закрыл глаза. Страшная голова наклонилась вперед, и мне показалось на секунду, что он уснул. При свете лампы пятна на голове приобрели серо-зеленую окраску.

– Она должна быть опубликована,– хрипло прошептал он.– Вы мне поможете?

Я колебался. У меня не было уверенности в том, что последняя фраза была вопросом.

– Хорошо,– сказал я наконец.– Скажите, почему вы это написали. Что вы здесь делаете?

Дас снова посмотрел на меня и каким-то магнетическим сигналом дал понять, что мы здесь не одни. Я бросил взгляд в сторону, но ничего, кроме черноты, не увидел.

– Как вы… – Я колебался.– Как вы стали таким?

– Прокаженным…

– Да.

– Я уже много лет такой, мистер Лузак. Я не обращал внимания на признаки. Чешуйчатые пятна у меня на руках. Боль, после которой наступило онемение. Даже когда я раздавал автографы во время поездок и вел семинары в университете, мои руки и щеки ничего не чувствовали. Я знал правду задолго до появления открытых язв, задолго до той недели, когда я поехал на восток – на похороны своего отца.

– Но ведь сейчас уже есть препараты! – вскричал я.– Вы же наверняка должны были знать… Лекарства! Это уже умеют лечить.

– Нет, мистер Лузак, это не вылечить. Даже те, кто верит в лекарства, признают, что можно контролировать только симптомы, иногда задерживать их развитие. Но я был последователем философии здоровья Ганди. Когда выступила сыпь и появилась боль, я голодал, соблюдал диеты, я делал клизмы и очищал как тело, так и душу. Много лет… Не помогло… Я знал, что не поможет.

Сделав глубокий вдох, я вытер руки о штаны.

– Но если вы знали, что…

– Послушайте, пожалуйста,– прошептал поэт.– У нас мало времени. Я расскажу вам одну историю. Было лето 1969 года – сейчас мне то время кажется другой эпохой, другим миром. Моего отца кремировали в небольшой деревушке, где я родился. Кровоточащие язвы были видны уже много недель. Я сказал братьям, что это аллергия. Я хотел одиночества. Я не знал, что делать. Во время долгой поездки обратно в Калькутту у меня было время подумать. Вы когда-нибудь видели лепрозорий в нашей стране, мистер Лузак?

– Нет.

– Лучше не видеть. Да-а-а… Я мог уехать за границу. У меня были деньги. Врачи в столь просвещенных государствах, как ваше, мистер Лузак, редко сталкиваются с заболеванием Хансена на поздних стадиях. В наиболее развитых современных государствах проказы, как вы знаете, собственно, и не существует. Это болезнь грязи, нечистот и антисанитарных условий, забытая на Западе со средних веков. Но она не забыта в Индии. Знаете ли вы, мистер Лузак, что в одной только Бенгалии полмиллиона прокаженных?

– Нет,– ответил я.

– Вот и я не знал. Но мне сказали. Большинство, видите ли, умирает по другим причинам, до того, как болезнь разовьется. На чем я остановился? Ах да. Я прибыл на станцию Хоура вечером, к тому времени уже решив, что делать дальше. До этого я подумывал о поездке за границу на лечение и искал способы пережить многолетнюю боль, по мере того как болезнь будет медленно распространяться по телу. Я размышлял о том, как подчиниться унижению и изоляции, которых потребует такое лечение. Я все обдумал, мистер Лузак, но в результате отверг саму идею. И как только я принял решение, в душе наступил мир. В тот вечер, глядя на огни станции Хоура из окна вагона первого класса, я был вполне в ладу с самим собой и со всей вселенной.

Верите ли вы в Бога, мистер Лузак? Я не верил. Не верю и сейчас… ни в одного бога света, пожалуй. Есть другие… Но на чем я остановился? Да. Я покинул вагон в умиротворенном состоянии духа. Мое решение позволяло избежать не только боли немощи, но и боли разлуки. По крайней мере, я так думал.