Эпицентр - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

и затянутых в черные шерстяные платья женщин в иссушенных палящим солнцем каталонских деревушках, про надрезанные в форме креста коврижки пан де крус с ароматной хрустящей корочкой, про пышную кавалькаду царей-волхвов, когда все города завалены рождественскими сладостями, про оливковые рощи Андалусии и виноградники Валенсии, про франкистов капитана Криадо, в одной Севилье истребивших тысячи мирных жителей за симпатию к республиканцам, чему невольным свидетелем он стал, про бомбардировки Мадрида и Барселоны, про свирепо изнасилованных и брезгливо расстрелянных женщин, девушек и девочек.

Вечером, в сумерках, на открытую террасу старой фахверковой виллы Пьетро Реци, владелец конюшни и прилегающих к ней окрестностей, вынес приготовленный им глинтвейн и передал стакан закутанной в тонкий плед Мари, которая почти задремала в широком плетёном кресле. В глубине комнаты сидевший за роялем Хартман перебирал клавиши в поисках какой-то мелодии. Пьетро, рослый, сухой старик с седой бетховенской шевелюрой и крупными морщинами, рассекающими лицо, уселся возле Мари и стал раскуривать сигару.

— М-м, какой запах. — Держа горячий стакан обеими руками, Мари вдохнула аромат глинтвейна.

— Я добавил туда кое-какие травки вон с того луга, — мягким, приятным басом пояснил Пьетро. — А вообще хороший глинтвейн — это яблоко и корица. Очень просто.

— У вас тут райское место. Как островок тишины внутри бушующего пожара.

— Ах, Мари, Мари, это иллюзия. Мираж в пустыне. Галлюцинация исчезнет, если пожар не будет потушен.

— Но он будет потушен, и очень скоро, — заверила Мари. — И ничто не будет грозить вашей идиллии. Да и о чем беспокоиться в этом раю? Вот вас, Пьетро, что беспокоит?

Пьетро выпустил дым через ноздри и положил сигару на пепельницу. Немного подумав, он ответил:

— Ложь, в которой мы все растворились. Нас ждут времена еще большего лицемерия, чем то, которое привело к нынешней войне. Вот увидите, расправа над Гитлером и его шайкой будет более похожа на заметание следов, чем на правосудие, дабы у всех сложилось впечатление, будто он есть абсолютное зло, возникшее само по себе из какой-то природной грязи. А те, кто развел эту грязь, тщательно вымоют руки и займут место обличителя или, что еще хуже, жертвы. Вскормить тиранию, даже своим бездействием, и полагать, что она не заденет тебя, — все равно что сперва построить дом, потом поджечь его, а после спрятаться в нем, рассчитывая переждать пожар. С каждым учинившим зверство солдатом на скамье подсудимых должен сидеть политик, сунувший ему в руки оружие. А каждого политика следует привлечь вместе с банкиром, для которого существует единственный вид целесообразности — солидарность денежных мешков. Именно они платят за ту подлость, в которой мы, обычные люди, почему-то видим прогресс. Да только нет на свете суда, способного вцепиться в руку дающего. — Он взял сигару и, прежде чем затянуться, глубокомысленно заметил: — И это только начало. Самое печальное, что мы привыкаем к абсурду, постепенно принимаем его за норму. Франс, — крикнул он обернувшись, — ты обещал мне партию в шахматы!

— Да, да, обязательно, — последовал ответ.

Хартман наконец уловил музыкальную тему и теперь пытался развить ее по своему усмотрению. Музыка всегда помогала ему думать.

Положение было отчаянным. Он еще раз побывал на явочной квартире советской разведки: результат был прежний — глухая тишина. Заранее учтя вариант окончательного тупика, Хартман решил воспользоваться контактом в Берне, предоставленным человеком, которого он называл Жаном, о котором знали в Центре и который, вероятнее всего, представлял интересы американской УСС. У него не было возможности согласовать свои действия с советским командованием, а время утекало. Появление Гелариуса означало одно: отныне всё может рухнуть в любой момент. «Отчего не возобновить обмен информацией с ведомством Жана?» — подумал Хартман, и в Берн, на Главный почтамт, ушла телеграмма «Фундамент готов. Приступаем к сооружению внешних стен. Цвет салатовый. Густав».

Телеграмма адресовалась некоему Жоржу Готье и была отправлена 10 сентября — по договоренности, дата должна была второй цифрой содержать пятерку или ноль, что подтверждало бы ее подлинность.

Встреча произошла, как было предложено в телеграмме, в четыре часа пополудни в пустынном парке Штайнхёльцли на окраине Берна. Назвавшим пароль оказался скромного вида господин лет шестидесяти, сутулый, худой, с какой-то задумчивой журавлиной пластикой; из-под шляпы выбивались пучки покрашенных в пего-рыжий цвет волос; на руках, несмотря на сравнительно теплую погоду, — кожаные перчатки.

Хартман представился Йоганом, незнакомец — Акселем, и они медленно двинулись по узкой аллее в глубь парка.

Поболтав о пустяках — о погоде, ценах, транспорте, о том, когда наконец восстановят телефон, поврежденный грозой, они некоторое время шагали молча, словно уступая друг другу право перейти к делу. Хартман заговорил первым:

— Полагаю, мы можем опустить обстоятельства, предшествующие моему визиту в Берн. Думаю, они не составляют для вас тайны. — Брови Акселя неопределенно пошевелились, но он ничего не сказал, и Хартман продолжил: — Как вам, конечно, известно, я и мои друзья заинтересованы в том, чтобы наши отношения возобновились.

— А почему вы уехали из Берлина? — поинтересовался Аксель.

— Тому было несколько причин, но главная в том, что источник интересующей всех нас информации переместился в Швейцарию.

— Угу... — Аксель задумчиво опустил голову. — Вы же понимаете, Йоган, для того, чтобы наши отношения, как вы сказали, возобновились — а перерыв был долгий, — необходимо предоставить подтверждение весомости информации, которой вы располагаете или же будете располагать в ближайшее время.

— Разумеется.

Без лишних прелюдий Хартман сообщил, что в течение месяца в рейхе будет осуществлен подрыв урановой установки, аналогичный тому, какой в начале марта был произведен на территории Белоруссии. На сей раз испытания пройдут в водной среде, вероятнее всего, в Северном море, возможно, в районе Рюгена. Ответственное лицо со стороны науки — Гейзенберг, со стороны СС — Кальтенбруннер.

Аксель выслушал его с непроницаемым видом. Он знал об этих намерениях немцев, хотя и не в таких подробностях; полученная информация укрепила в нем доверие к Хартману, но он не подал виду. Чтобы показать широту своих возможностей, Хартман намекнул на некоторую осведомленность в деликатной сфере, о которой и упоминать-то небезопасно, а именно — скрытное сотрудничество базельского, а по сути американского, Банка международных расчетов с Германией, в частности, легализация золота, доставляемого из рейха, перевод его в доллары, с которыми нацисты могли делать все, что им заблагорассудится, о чем ему поведал пьяный, болтливый, доверчивый Феликс Цауэр (пикантность ситуации состояла еще и в том, что участники июльской бреттон-вудской