Эпицентр - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

район Плоешти, отрезав рейх от нефти, англосаксы взяли Брюссель и Люксембург, севернее Трира вышли на границу Германии, сталинская армия вошла в Софию, в то время как в рейхе таяли квалифицированные кадры, причем не только военные. Ситуация изменилась в корне, а вслед за ней и цена головы захваченного шпиона получала добавочную стоимость в виде шкурных целей наиболее трезвомыслящих функционеров из нацистской верхушки.

— Ладно. Делай, как считаешь нужным, — нехотя согласился Мюллер. — Только не увлекайся. Помни, у тебя только один шанс. Награды за поимку вражеских агентов тоже никто не отменял.

Шольц пожал руку Гесслицу и пошел в главное здание РСХА, думая только о том, как его, когда он вернется, встретит на удивление быстро выздоравливающий, маленький, белый шпиц, который уже любил его, Шольца и только Шольца, всем своим ничтожным существом. Больше его никто не ждал.

А Гесслиц поспешил домой, где его ждала Нора. По дороге он придирчиво анализировал каждое слово, сказанное Шольцем. В благодушной болтовне гестаповца Гесслиц почувствовал сознательно скрытую угрозу, смысла которой пока не улавливал. Понятно, они что-то там задумали. Эта поездка в Цюрих. Зачем? Какого черта ему, инспектору крипо, делать в Цюрихе? Тут было что-то не то. Гесслиц насторожился, как зверь, оказавшийся в кольце еще не начавшейся, но уже смутно ощущаемой облавы. И настороженность эту он заботливо в себе сохранил.

Открыв дверь в квартиру, Гесслиц услышал, как Нора тихо напевает старую колыбельную песенку, занимаясь тушением капусты на кухне. Он переобулся, осторожно ступая, подошел к жене и обнял ее за худенькие плечи. Нора вздрогнула, и тотчас радостная улыбка осветила ее усталое лицо:

— Господи, Вилли, ты меня напугал.

В ответ Гесслиц замурлыкал «Мы танцуем на небеса, на небеса, на небеса», прихватил Нору за талию, прижав передником к своему животу, и неуклюже повел ее на три такта от плиты — в прихожую до горки угля, оттуда — в столовую, вокруг кресла, поворот — и обратно. Нора податливо вырывалась и хихикала:

— Увалень, какой же ты увалень, Вилли. Пусти меня. Капуста же подгорит!

— Плева-ать, — пропел он. — Она мне в глотку уже не лезет.

— Раньше ты хорошо танцевал. А сейчас. все ноги мне отдавил, медведь ты эдакий! С чего такое развеселое настроение?

— А так, ни с чего. Тебя увидел — и настроение.

Внезапно он замер:

— Постой, почему опять капуста? А хлеб, колбаса? Я же оставил тебе карточки.

— Я отдала хлеб этим, в полосатых пижамах, рабочим «Ост». И колбасу тоже. Там был старик. Ты бы видел его глаза. Худой, страшный. Щеки ввалились. Он так кашлял, видимо, давно не ел. Ему и отдала, пока охранник отвернулся.

Нора одарила его таким ясным, по-детски простым и искренним взглядом, что ему стало не по себе. Он только и смог, что покачать головой:

— Милая, а ведь это были последние карточки в этом месяце. — Гесслиц почесал затылок: — Ну, да ладно, что-нибудь придумаю.

Впрочем, придумывать особенно было нечего: разве что встряхнуть пару знакомых барыг — может, что-то к рукам да прилипнет. Однако в последнее время с этим стало туго.

— Видишь ли, старушка, успею ли я достать тебе продукты?

— Почему мне? Мне ничего не надо.

— Да дело в том, милая, — замялся Гесслиц, — что завтра мне придется уехать. Совсем ненадолго. Дней на пять, не дольше. В командировку.

В глазах Норы вспыхнул испуг. Она принялась бесцельно перебирать предметы на кухонном столе.

— В командировку? Но. ты не говорил мне.

— Ну, это же обычное дело, — скривился Гес-слиц. — Служба. Надо срочно. только сегодня сказали. — Он погладил ее волосы. — Ну, чего ты?.. Если что, Магда рядом, поможет. А я привезу чего-нибудь вкусненького. А?

Пальцы Норы судорожно вцепились в собственные плечи, которые съежились, как от холода, и заметно дрожали.

— Я боюсь, — тихо сказала она. — Всё, что у меня есть, это ты, Вилли. Ты моя Родина, которая дороже всего на свете, дороже даже самой Германии. Потому что ты и есть моя Германия, где я могу жить и дышать. Если ты уедешь, уедет мой мир, а я останусь одна. Одна. Что мне делать, Вилли? Что делать? Мне так страшно.

— Да о чем ты говоришь? — взмолился он. — Меня не будет всего-то пять дней. Разве я не уезжал раньше? Это же не навсегда, старушка. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как я уже буду дома.

— Ты не понимаешь, — обреченно твердила она. — Ты не понимаешь.

В ногах крутился кот, обнадеженный запахами готовки. Гесслиц подхватил его и сунул в руки Норы.

— Вот, на время моего отсутствия этот парень заменит меня в постели. Он теплый, глупый и серьезный. Я ему башку отверну, если он тебя обидит.

Зажмурив полные слез глаза, она прижалась щекой к мягкому загривку кота и еле слышно повторила с трепещущей полуулыбкой на губах:

— Ты не понимаешь. не понимаешь.

Гесслиц готов был своими руками раздавить индюшачью шею штурмбаннфюрера Шольца.

Берн, 16 сентября

Берн провожал Хартмана и Мари стойким, выматывающим душу дождем. В окнах такси мелькали мокрые стены серых домов и редкие пешеходы, которые, распустив над собой зонты, торопились спрятаться от ненастья. Машин на улицах почти не было. До отправления поезда оставалось не менее часа: они рано покинули отель — скука вокзала все-таки лучше скуки гостиницы в день выписки.

Накануне они полдня провели сперва на манеже, а потом в близлежащих полях, катаясь на лошадях знакомого коннозаводчика. Достались им две очень сноровистые кобылы: коренастая рыжая и белая в яблоках. Стоило одной взять в галоп, как другая отчего-то переходила на рысь, и лишь усердное понукание заставляло ее последовать примеру своей подруги.

— У меня ощущение, будто подо мной не лошадь, а упрямый осел, — сердилась Мари.

— А всё ваша бабья ревность. Соперничество, — со смехом отвечал Хартман, обходя Мари кругом на белой. — Она же видит, какой красавец гарцует на ее товарке. Надо было брать коня. — Он вскинул руку. — Держи выше, выше держи! И не дергай так! Умница!

В лесу, перейдя на мерный шаг, он рассказывал ей про Испанию, в которой она не бывала, про красные пустоши Консуэгра, где Дон Кихот бился с ветряными мельницами, про загадочный танец матадора в желтом абрисе мадридской арены, про коричневых стариков, пьющих вино в сельской таверне,