Цепная реакция - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

французам, а когда перебрался на рю Дарю в предоставленную ему четырехкомнатную квартиру напротив православной церкви (которую, будучи атеистом, ненавидел), то с кафедры Сорбонны неожиданно принялся поносить и Маркса, и капитализм, и пригревшую его Третью Республику, а спустя еще время стал вдруг восхвалять советский строй и персонально Сталина, чем заслужил от коллег звание великого путаника и египетской за- гадки. На все упреки Лазарев коротко отвечал словами Толстого: «Я текуч». Выпустили его из «совдепии», конечно, не просто так, а предварительно получив от его супруги согласие сотрудничать с ВЧК. Однако ветреная дама скоро забыла о своих обязательствах, закружившись в вихре парижской жизни; чекисты же после реорганизации в ОГПУ как-то потеряли ее из виду за ненадобностью. Французы не стали терпеть ренегатство от облагодетельствованного ими мыслителя, и семья Лазарева тихо перебралась в скучную Швейцарию, где он быстро скончался от воспаления легких, оставив жену и двух дочерей фактически без средств к существованию.

Столкнувшись с такой несправедливостью, мадам не опустила руки, а напротив — засучила рукава, посчитав возможным под память о великом муже выбить себе пансион. Научные учреждения, редакции газет и фонды были атакованы ею с поистине кавалерийской целеустремленностью, благо сочинения Лазарева переводились на европейские языки. С какого-то момента легче было признать всеохватную гениальность господина Лазарева как категорический императив, чем поставить в конце фразы вопросительный знак.

Мадам, которая просила звать себя не вдовой, а женой покойного, выступала везде и всюду, являя символ верной супруги, готовой в любой момент безропотно следовать за своим мужем хоть в сибирские рудники, хоть в Монако, при этом требуя внимания и денег, — и кое-что у нее получалось. Иным благодетелям было проще оплатить какие-то счета, чем заставить себя погрузиться в озеро философских абстракций русского Гегеля, чтобы убедиться в том, что платить нужно, а заодно избежать прослушивания камерных пьес на арфе, которые сочиняла младшая дочь мыслителя. И то правда, что с помощью дежурной любезности отвязаться от мадам Лазаревой было тяжеловато.

— Красивая, гордая судьба русского гения омрачена не знавшей аналогов, потрясающей трагедией — нас выставили, повторяю, выставили из страны! — вещала мадам тихим грудным голосом где только можно, стараясь восторженными максимами выстолбить покойному мужу дорогу в бессмертие. — Что могу я сказать о чувствах пронзительно русского человека, уроженца Тверской губернии? То была, не побоюсь этого слова, гражданская казнь — нет! Голгофа! Голгофа! автора феноменального вклада в науку и литературу. Низкий поклон людям, которые посвятили себя апостольскому служению великому Лазареву, его идеям, его вере в нашу Россию. (Кто эти люди, мадам, правда, не уточняла.) Будемте жертвовать всем, что имеем, господа, для нашей любимой Родины!

После Сталинграда и особенно после танкового разгрома под Курском настроения в среде русской эмиграции стали меняться. Отторгнуты были симпатии Ильина и Шмелева к нацистам, об- литы презрением поощрительные выступления Мережковского в начале похода Гитлера на «совдепию». Теперь, в преддверии скорой развязки, сделалось модным хвалить и поощрять Советский Союз в его противоборстве фашизму. По выходным дням в Цюрихе появлялись советские военнопленные из местного лагеря Андельфинген, где они занимались строительством дорог, чтобы потратить свои заработанные за месяц 20 франков. Они бежали с военного завода в германском Дорнберне недавно, им повезло: полгода назад швейцарские власти легко могли выдать беглецов гестапо. Но теперь они вдруг оказались обласканы бывшими соотечественниками и, по правде говоря, не знали, как им себя вести с «беглой контрой». А вот перешедшие в Швейцарию бойцы русской добровольческой части вермахта под началом полковника Соболева оказались в плотной изоляции: никто не желал говорить с ними по-русски. Вообще, русские эмигранты в Швейцарии отличались от французских соотечественников провинциальной невнятностью — вероятно, по причине спокойного житья в стороне от войны. Те немногие, кто сумел продраться через альпийскую бюрократию, обосновались в раз- личных коммерческих структурах, но и их проняло. В каком-то смысле «красная» победа сплотила русское зарубежье, превратив его в заметную солидарную общность, что не укрылось от наблюдательных глаз.

Неподалеку от церкви, в итальянском баре, стояла пара бильярдных столов, на которых по вечерам раскатывали карам- боль. Чтобы выплачивать довольно большой налог на игорное заведение, владельцы бара поощряли высокие ставки и не препятствовали ссорам и даже мордобою, лишь бы не отпугнуть постоянных игроков. Здесь частенько бывал Чуешев — главным образом затем, чтобы, отыгравшись, заглянуть потом в «Подвал Кухелиннера» на стаканчик вина. Кое с кем среди завсегдатаев он нашел общий язык и общался с ними не как Макс Эккер, сотрудник посреднической фирмы по сбыту угольных брикетов для растопки печей, а как представитель некоего заграничного центра, координирующего взаимодействие между членами анти-гитлеровской коалиции; кое с кем намеревался установить контакт. В основном это были влиятельные в эмигрантской среде, к тому же имеющие вес в местном обществе люди, избалованные вниманием секретных служб.

Накануне Рождества через своего связного Викто́ра Рота Чуешев «тряхнул» мадам Лазареву, о которой вспомнили в Москве в связи с ее неуёмной активностью в среде ученых, близких к европейским политическим кругам. Он угощал коньяком одноглазого гренадерского поручика и краем глаза наблюдал, как Виктор подошел к мадам, представился и сел рядом. Сверкая стеклянным глазом, гренадер поучительно хрипел: «Если вы думаете, что после всего случившегося ваши мозги остались у вас в голове, вы сильно заблуждаетесь. Презрение к деньгам, яхонтовый вы мой, очень быстро проходит при их отсутствии». Чуешев видел, как млевшая перед молодым парнем вдова Лазарева слушала, что говорил Виктор, кокетливо склонив голову набок. Вот Виктор перегнулся в кресле и что-то шепнул ей на ухо. Мадам вспыхнула и беспомощно оглянулась. Он мягко положил ладонь поверх ее руки. Ее долго трясло от нервного возбуждения, потом она успокоилась и спросила, сколько ей заплатят.

Откровенно говоря, «Подвал Кухелиннера» Чуешев посещал не только лишь затем, чтобы послушать эмигрантское нытье и разглагольствования о судьбах мира. Здесь он мог свободно встречаться с девушкой. Звали девушку на французский манер — Элен, хотя по документам и в домашней обстановке она была Елена — Елена Звягинцева, княжна из старого дворянского рода. Девушка прекрасно играла на фортепьяно, да и во всем ее облике присутствовало что-то музыкальное: в мягком, мелодичном голосе, в неуверенно легкой, как будто парящей походке, в плавном движении рук, головы, плеч, в гибких изгибах фигуры, напоминающих гитару. Обычно она сопровождала свою старую тетю, страдающую артрозом, когда та после службы желала заглянуть в «Подвал», чтобы выпить чашку горячего шоколада.

— Лену́ша, голубушка, уйми, прошу тебя, этого Шаляпина в красной рубахе, — вальяжным басом просила