Эпицентр - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

есть много интересного, но не всему можно верить. Во-вторых, свяжитесь с Остензакеном, бароном. Слышали о нем? Важно определить детали беседы с ним в Цюрихе. Передайте, что в ближайшие дни к нему прибудет человек от меня. Это срочно. В-третьих, этим человеком будете вы, Майер. И в-четвертых — отбросьте занавеску на своей кухне.

На лице Майера не отобразилось никаких эмоций.

Оставшись один, Шелленберг долго сидел за столом, то и дело переворачивая песочные часы в малахитовом корпусе, подаренные ему в Москве, где он побывал в мае 41-го под видом представителя германской химической промышленности, чтобы оценить состояние коммуникаций, связывающих центр СССР с Уралом и Сибирью.

«Банально. — подумал он. — Истина всегда банальна».

Через два часа, добравшись наконец до своей виллы в Далеме, он буквально рухнул на руки встревоженной супруги с температурой 38 градусов.

Стокгольм, Польхемсгатан 30, Генеральная служба безопасности, 29 февраля

Спустя три дня в Ваксхольм от имени Греты Бюхнер, шведки, недавно потерявшей жилище и ночующей рямо в госпитале, в котором работала, была направлена адресованная ее дяде, капитану парома Эйвинду Фредрикссону открытка с текстом следующего содержания: «Дорогой дядя, на днях я присмотрела комнату на окраине Берлина. Она мне понравилась. Дети живут у друзей, но теперь они смогут поехать в дом Гунара, если будет машина. Пришли теплые вещи как можно скорее. Твоя Грета».

Открытка была отправлена из отделения телеграфа в квартале от «Шарите». Грета довольно регулярно писала своему родственнику и получала от него ответ. В службе перлюстрации гестапо знали ее корреспонденцию, следили за ней, неоднократно проверяли, и потому открытка улетела в Швецию, не вызвав особых подозрений.

Через пять дней на Польхемсгатан в Стогкольме, где располагалась штаб-квартира Службы безопасности, прочитали: «Шелленберг согласился на продолжение переговоров. Просим санкционировать переезд Хартмана в Швейцарию. Ждем документы и маршрут отхода».

— Если мы забираем Хартмана, надо согласовать это с «Интеллидженс Сервис», он ведь все-таки их агент, — сказал Хальгрен на закрытом совещании для узкого круга лиц. — Кроме того, нужно обосновать необходимость его присутствия в Цюрихе. Мы можем в виде услуги забрать связного, но с радистом пусть возятся сами, тем более что он немец. Под крышей СИС Хартман находится в компетенции Виклунда. Переложим эти проблемы на его плечи. Уж с этим-то он сможет справиться, не опасаясь за свою жизнь? Полагаю, можно намекнуть им на возможность продолжения контактов с СД по урану в ближайшей перспективе, а они завязаны на Виклун-да, что соответствует реальности. — Хальгрен скрестил пальцы и выгнул руки, огласив комнату хрустом суставов, отчего по спинам собравшихся пробежали мурашки. — Полагаю, будет правильно, если эвакуацией Хартмана займется Мари Свенссон: они знакомы, у нее дипломатический статус, она хорошо говорит по-немецки и была в Берлине. Хочу вновь напомнить — вся операция имеет гриф высшей степени секретности. Любое упоминание о ней вне этих стен приравнивается к государственной измене со всеми вытекающими отсюда последствиями. Также заранее хочу развеять иллюзии: не стоит рассчитывать на то, что смертная казнь у нас отменена. Никто, конечно, не станет новым Альфредом Андером.

Но в нашей ситуации действуют законы военного времени, и в случае чего уж если не гильотину, то тихую пулю болтунам я могу уверенно гарантировать.

Хальгрен задержал тяжелый взгляд на начальнике контрразведки Лундквисте, и тот без слов понял, о чем выразительно промолчал шеф ГСБ. Для Хальгре-на не было большим секретом сотрудничество Лундквиста с руководителем резидентуры германской военной разведки в Швеции полковником Гансом Вагнером, известным под фамилией Шнайдер, занимавшим в посольстве Германии должность экономиста при аппарате военного атташе. С ним Лундквист, с согласия высшего руководства, координировал действия в Скандинавии, блокирующие работу советской и британской разведок, и охотно сдавал гестапо известных ему большевистских агентов и немцев-иммигрантов, которые интересовали Берлин.

Однако после катастрофы под Сталинградом и особенно после перелома на Орловско-Курской дуге шведское руководство взяло курс на медленный дрейф в сторону от слабеющего рейха. Были забыты двухлетней давности восторги короля Густава V по поводу успехов вермахта на Восточном фронте. Все чаще Стокгольм, «по не зависящим от него обстоятельствам», блокировал морские пути, по которым через шведские территориальные воды следовали немецкие военные корабли и транспортные суда. Все реже интересовался мнением стратегического партнера насчет своих внешнеполитических предпочтений. А недавно даже предусмотрительно позволил гражданам еврейской национальности вернуться в Объединенное Королевство.

Вальтеру Лундквисту не надо было лишний раз объяснять, что отныне тема урановых контактов Стокгольма и Берлина — абсолютное табу в его взаимоотношениях и с полковником абвера Вагнером, и с шефом гестапо Мюллером. Лундквист отчетливо почувствовал ледяной ветерок из могилы: пуля — не пуля, а автомобильная катастрофа или случайное падение с верхнего этажа постепенно делались вполне вероятной перспективой.

Нюрнберг — Вальдсхут, 10 марта

В сыром мартовском воздухе попахивало весной, совсем чуть-чуть, каким-то пронзительным оттенком воспоминания о теплых, солнечных днях. Бурые сугробы на склонах вглядывались в самое сердце пустыми проталинами, будто спрашивали: «Скоро? скоро?» Им вторили стаи ворон, черным облаком кружившие над спутанной проволокой крон и гулким карканьем возмущавшиеся надоевшими холодами: «Пора! Пора! Пора!»

— Хотите остановимся? — спросила Мари. — У вас усталый вид.

— Не нужно, — улыбнулся Хартман. — Я ведь должен изображать больного человека. Мой усталый вид будет весьма кстати.

В Нюрнберг он приехал поездом. Там его подхватила Мари на мощном посольском «Хорьхе». Ему пришлось расстаться с формой оберфельдарцта, сбрить усы и переодеться в серый костюм из твида в «пастушью клетку», пошитый в дорогом стокгольмском ателье, став Георгом Лофгреном, северогерманским консультантом Риксбанка Швеции.

Миновали Штутгарт. До пограничного пункта Вальдсхут оставалось сто семьдесят километров — два с половиной часа пути.

— Давайте я поведу, Мари, — предложил Хартман. — Все-таки логичнее, если за рулем будет мужчина.

— Хорошо. Только перед границей поменяемся обратно.

Чистенькие, уютные фахверковые домишки с дымящимися трубами; пивнушки, в мелких окошках которых видны степенные бюргеры, попыхивающие расписными фарфоровыми трубками; величественные замки, словно парящие среди перламутровых облаков; убегающие вдаль безмятежные долины в зигзагах заячьих следов, покрытые тающими, голубыми снегами, — здесь, в Южной Германии, о войне, казалось, знали лишь понаслышке.

— Где-то тут родился Гиммлер, — сказала Мари.

— Нет. Он родился в Баварии, в Мюнхене. Это восточнее.

— Даже не верится, что такая красота могла породить такое чудовище. Не представляю, что бы я сделала, если бы увидела его.

— Шелленберг и есть Гиммлер, — заметил Хартман.

Мари помолчала, нахмурилась.

— А вам не противно? — спросила она.

— Я солдат. Как, впрочем, и вы, Мари. А солдат руководствуется приказом и целесообразностью.

Мари приоткрыла окно и закурила.

— Вам идет сигарета, — улыбнулся Хартман. — Так вы похожи на Ольгу Чехову.