Куафёр из Военного форштата. Одесса-1828 - Кудрин Олег Викторович

— То хай дід твій прийде та сам мені скаже… А взагалі-то — не раджу лити лайно на козацького отамана. Я — людина честі!

— Честі?! Коли ж це ти був таким чесним? Коли Луцьку сватав, маючи вже дружину та п’ятьох дітей?

— Чотирьох!

— Пробач, збрехав. Так, чотирьох — це ж усе міняє.

Да, точно — теперь Натан вспомнил всю ту историю до конца. Трогательная закоханість Луци и Осипа. Договоренность о веселой свадьбе, которая ожидалась после Пасхи. Но вдруг — обвинения Гладкого в двоеженстве. Тогда ему и пришлось срочно уезжать из Одессы.

— А ще, казали мені, ходиш тут-о, моїй Надійці мадригали співаєш.

— Ну це вже казна-що. Ти кого слухаєш? А якщо я і сказав десь, мовляв, дружина в тебе гарна, то й що з того? Радіти маєш!

В этот весьма напряженный момент дверь ворот отворилась, и во двор заглянула дама в изящной шляпке с густой вуалью. На несколько мгновений все трое — два казака и Ранцова — застыли от неожиданности. Действительно, удивительно получилось: только заговорили о женщине, тут женщина и явилась, правда, совсем другая, но тоже очень милая.

Горлис, стараясь не шуметь, встал напротив окна так, что Осипу и Степану его не было видно, а Любови Виссарионовне — пожалуйста. Далее Натан начал махать руками. А поскольку все остальные застыли недвижимы, то Ранцова обратила на него внимание. Горлис показал ей жестами, чтобы она уходила обратно в сторону Екатерининской, а он будет ждать ее здесь, когда эти двое уйдут.

— Excusez-moi! Je suis entré dans la mauvaise cour[65], — извинилась Любовь Виссарионовна.

— Oui, — кратко, но весомо ответил Степан.

— Teşekkür ederim[66], — не совсем понятно для Ранцовой, да и Горлиса тоже, проговорил Осип.

Ранцова развернулась и вышла со двора, аккуратно прикрыв дверь.

После этого неожиданного явления казаки еще какое-то время смотрели друг на друга, а потом начали смеяться.

— Вона нам: «Екскюзе муа».

— А я їй: «Тешеккюр едерім».

— От і втікла бідна…

Смех разрядил недавнее напряжение. Степан и Осип звонко чокнулись полными бокалами, которые всё это время держали в руках. И выпили небольшими глотками, наслаждаясь вкусом токайского.

— Добре, пане-товарищу, не будемо лаятись, — сказал Степан уже другим тоном, мирным.

— Не будемо.

— Пам’ятаєш, коли ми з тобою в Кілії зустрічалися напередодні війни, ти що обіцяв?

— Щодо нашого переходу до москалів?

— Так! Ти казав, що не буде, як раніше. Або всією Січчю перейдете до царя Миколи, або ніхто.

— Казав.

— А що вийшло? Тисяча з вашого Верхнього Дунавця перейшла. Та й то ж не весь Дунавець. А з Катерлеза — зась. Ніхто! І всіх султанці на шматки порізали…

— Та не всіх — кількох… І не так усе було. Я умовляв, сильно ризикуючи, між іншим. І з усіма домовився. А як — до справи, то дехто знов завагався, но от і…

— А чи точно ти умовляв? Чи з усіма поговорив? Бо, може, ту тисячу підхопив та й утік. Інші ж і не знали? А? Чи не так було, друже?

— Та боже борони, що ти патякаєш! Та щоб мені закопичило! Щоб мені…

На сих словах вдруг случилось неожиданное. Осип выронил бокал, схватился обеими руками за горло, колени у него подкосились, и он стал падать, постанывая, а глаза молили о помощи. Степан, сначала подумавший, что собеседник изображает некую шутку, быстро сообразил, что дело серьезно. Он отбросил бокал, взял Осипа в охапку. Потом встал на одно колено, а на другое положил, животом вниз, ослабевшего приятеля. И начал давить тому двумя пальцами на основание языка, чтобы Осип, видимо, отравленный, сблевал. Это помогло — полковника Гладкого обильно стошнило. Притом блевотина, как было заметно даже со второго этажа, оказалась щедро пенистой. Похоже, яд скоро вступил в реакцию с жизненными соками и уже оказывал свое зловредное действие.

— Ну, давай, давай ще, друже, най все вийде і змиє ту гидоту, — приговаривал Степан.

И будто послушавшись его умовлянь, Осип исторг из себя еще одну струйку рвотной массы. Уже без пены. А это означало, что он дошел до остатков перевариваемой пищи, не затронутой ядом.

— От тепер добре! — сказал Степан.

Оставив обессиленного Осипа лежать на колене, Степан полез за пазуху и достал какой-то пузырек. Потом опять схватил приятеля в охапку и оттащил в сторону от загаженного места. Посадил его на землю на некотором расстоянии от забора. Достал зубами пробку из пузырька, выплюнул ее и начал лить жидкость в рот пострадавшему.

— Пий, пий, брате! Це діда Миколи протиотрута. Він завжди казав брати таку на дружні збіговиська. Пий. Випив? Ну от і добре!.. А тепер пішли до людей звідси, коцапий[67] наш.

Степан подтащил Осипа к забору и прислонил к нему. Открыл дверь, ведущую в переулок. Взял нелегкое тело Гладкого на руки, потом перебросил через плечо и побежал к воронцовскому двору, где, судя по доносившейся музыке, продолжалось празднование.

Темнело стремительно. Натан вышел из двора, стараясь не скрипеть входной дверью, и направился в сторону Екатерининской площади в надежде, что Ранцова не ушла и ему удастся ее где-то найти. Уже через несколько участков он услышал негромкий женский голос:

— Натаниэль!

Ранцова была строга и всегда к коллегам обращалась по отчеству. Но обстоятельства сегодняшнего вечера, да и вообще последних дней, лишили ее прежней принципиальности. Горлис, привыкший к зеркальности, хотел тоже позвать по имени, но оно у Любови Виссарионовны без отчества выглядело, честно говоря, двусмысленно.

— Госпожа Ранцова, вы?

— Да. Зайдите сюда, в этот закоулок. Здесь поговорим, а потом вы меня проведете к ямщику на Театральной…

— Хорошо.

— А что там, в том дворе, с теми двумя казаками?

— Ах, Любовь Виссарионовна, и не спрашивайте. Какое-то недоразумение. Будем надеяться, всё обойдется… Да вы про свое расскажите. Что у вас-то случилось? И у Викентия?

— Нечто очень странное творится, Натаниэль! Сегодня какой день?

— 14 августа.

— Именно так, а 15-го, как вы, верно, знаете, каникулы заканчиваются. Посему еще с неделю назад наши одесские мальчики начали разъезжаться по своим университетам. И вот представьте себе такую историю, что одного из них задержали люди, облеченные властью.

— Печально, но что поделать. Студиозусы… Бывает! Возможно, выпил много, в карты проигрался, еще в какую историю скверную попал.

— Один человек. Потом — второй. Потом — третий… И это только на вчера. Оттого я вам в прошлый раз ничего говорить не хотела. Тем временем сегодня утром и днем я еще прошлась по домам других наших мальчиков, что в Лицее вместе с сыном моим учились. И что ж вы думаете? Еще двоих задержали! Итого — пятеро! Не считая моего Викентия. Причем все — выпускники одного класса. Не странно ли?

— Странно…

— Их задерживают на почтовых станциях и препровождают в ближайший уездный город. А уж оттуда шлют родителям жандармское извещение о временном аресте… При том и моего Вики Лабазнов с Беусом не выпускают!

Последние слова Ранцова сказал тоном совершенно уж истерическим и вновь начала плакать безутешно, с подвыванием.

Натан не стал ничего говорить, а просто крепко обнял ее, дав уткнуться сырым носом в его плечо. При этом Любовь Виссарионовна обняла его так же крепко, словно последнюю опору в этом мире, ставшем вдруг непредсказуемо злым. Куда девалась вчерашние уверенность в себе и решительность? Горлис просто физически ощущал исходящие от женщины, матери, волны страха и отчаянья… Когда слезный поток уменьшился и всхлипывания стали редкими, Натан заговорил успокаивающим, родительским голосом: