Майор Пронин и букет алых роз - Лев Сергеевич Овалов

юбку меж коленей, – приказал он. – И будем нырять.

И Вера Васильевна оказалась на платформе.

– Благополучно?

– Спасибо, – поблагодарила она. – Большое спасибо.

– Не на чем, – сказал Рыбкин. – Вы мне, а я вам.

– А ты далеко едешь? – спросил Славушка солдата.

– Отсюда не видать.

– Ну, прощай, – сказал Славушка…

Ему не хотелось расставаться с новым знакомым, Славушка понимал, что они никогда уже больше не увидятся.

– Как тебя зовут? – спросил Рыбкин мальчика.

– Славушка.

– Нет, полностью, – сказал Рыбкин.

– Вячеслав.

– А по фамилии?

– Ознобишин.

– А как меня зовут – помнишь? – спросил Рыбкин.

– Рыбкин Семен, – сказал Славушка.

– Правильно, – сказал Рыбкин. – Давай руку.

Славушка протянул руку к окну.

– До свиданья, товарищ Ознобишин, – сказал Рыбкин.

– До свиданья, товарищ Рыбкин, – сказал Славушка.

За окном слышался гневный ропот, но отпихнуть солдата от окна никто не решался.

– Галдят, – сказал Рыбкин, чуть ухмыляясь и кося вбок глазом. – Надо закупориваться. – Он кивнул Вере Васильевне. – До свиданья и вам, Вера Васильевна. Учите ребят, желаю. У меня тоже была правильная учительша…

– Постой! – закричал Славушка, отставив саквояж. – Знаешь… Дай мне чего-нибудь! На память…

– Чего на память? – переспросил Рыбкин, и точно тень прошла по его лицу.

Он сунул руку в карман и отрицательно покачал головой.

– Нету, – сказал он. – Я бы дал, да не осталось ни кусочка.

Лицо Славушки вспыхнуло оттого, что Рыбкин мог подумать, будто Славушка клянчит у него сахар.

– Да ты что! – воскликнул Славушка. – Разве я сахара? Я память от тебя…

Он нащупал в кармане перочинный нож со множеством приспособлений, подаренный ему отчимом, и сунул в руку Рыбкину.

– Это от меня память, – скороговоркой сказал он, захлебываясь словами. – На всю жизнь. А ты мне… – Он запнулся, не зная, что сказать. – А ты мне… Хоть пуговицу!

Сырое осеннее утро, резкий холодный ветер, брань рассерженных пассажиров – все позабылось на мгновение.

– Да у меня и пуговицы-то… – несмело сказал Рыбкин и улыбнулся. – Постой…

Он сунул руку за пазуху, достал газету, разорвал пополам и протянул мальчику. В те голодные годы, особенно для мужчин, газета тоже была драгоценностью.

– Не серчай, больше нечего, – сказал он, виновато улыбаясь. – Но ежели на память…

– Спасибо, – сказал Славушка и спрятал газету в карман.

– Вот и ладно, хоть почитаешь. Прощевай, теперь мне весь день отбрехиваться. – Он решительно потянул на себя ремни и захлопнул окно.

Славушка поднял с земли саквояж и посмотрел на мать.

– Куда ж теперь? – спросила она сына. – Обещали выслать лошадь, но как ее найти?

– А мы подождем, – сказал Славушка. – Пойдем в вокзал, не мы найдем, так нас найдут…

Вдали у пакгаузов стояли люди, было трудно рассмотреть, что они делают. Какой-то мужик прошел по перрону и скрылся. Вышел железнодорожный служащий, подошел к станционному колоколу, позвонил – неизвестно кому, неизвестно зачем – поезд продолжал стоять – и тоже ушел с перрона.

Вера Васильевна и Славушка вошли в зал для пассажиров.

– А ну как за нами не приедут? – тревожно спросила Вера Васильевна.

Они сели на диван.

– Ты хочешь есть? – спросил Славушка.

– А ты? – спросила Вера Васильевна.

– Не особенно, – сказал Славушка. – Вот чаю бы с печеньем…

– Ты у меня фантазер, – сказала Вера Васильевна. – Ты помнишь, когда ел печенье?

Тут в зал вошло довольно-таки странное существо в коричневой войлочной шляпе и грязном брезентовом плаще, из-под которого торчали веревочные чуни. Однако наиболее примечательно было лицо. Отовсюду торчала колючая белесая щетина, она ершилась и на подбородке, и на щеках, и даже лоб как будто зарос волосами, а из-под мохнатых колючих бровей поблескивали умные крохотные глазки.

Мужик походил по залу, остановился против Веры Васильевны, у него из рукава, точно у фокусника, выскользнул вдруг короткий кнутик, он постегал себя по ноге и внезапно спросил:

– Могет, ты-то и есть барыня, ась?

– Вы за нами? – обрадовалась Вера Васильевна. – Только какая же я барыня?

– Ну как не барыня. Только больно худа… – Он похлопал себя кнутиком по рукаву. – Поедем, что ли?

У коновязи переминалась пегая лошадка, запряженная в телегу.

– Хотели дрожки послать, да грязи убоялись, – объяснил незнакомец. – Кланяться велели.

– Кто? – спросила Вера Васильевна.

– Известно кто, – сказал мужик, отвязывая лошадь. – Павел Федорыч.

– А вы кто же будете? – поинтересовалась Вера Васильевна.

– Мы-то? – удивился мужик, точно это было само собой очевидным. – Мы работники.

Он поправил сбрую, подошел к телеге, подоткнул сено под домотканую попону.

– Садитесь, что ли. Дорога дальняя.

– А вы кем же работаете? – спросила Вера Васильевна. – Кучером?

– Мы работники, Федосеем меня зовут, Федосом.

– Очень приятно, Федосей, – сказала Вера Васильевна. – А как по батюшке?

– А меня по батюшке не величают, – сказал Федосей. – По батюшке я только в списках, а запросто меня по батюшке не зовут.

Вера Васильевна и Славушка взобрались на телегу и утонули в сене.

– Ой, как мягко! – воскликнул Славушка.

– Тебе удобно? – спросила Вера Васильевна. – Застегни получше пальто, можно простудиться, ты слышал, дорога дальняя.

– Я уже не маленький, мама, – возразил Славушка. – И к тому же на мне калоши.

Федосей сел на грядку телеги, сунул под себя кнутик, дернул вожжами.

– Мил-лай!

– А как ее зовут? – спросил Славушка.

– Чевой-то? – спросил Федосей. – Вы об ком?

– Говорю, как ее зовут? – повторил Славушка, кивая на лошадь.

– Кобылу-то? – переспросил Федосей. – Эту Машкой, а дома еще Павлинка, та постатней, да не объезжена, хозяин на завод бережет…

– Это как на завод? – не понял Славушка.

– Ну, для хозяйства, для хозяйства, – сказала Вера Васильевна. – Та лошадь получше, вот ее и берегут.

– На племя, – разъяснил Федосей. – От ей потомствие будет получше.

Путешественники миновали станционные пакгаузы, миновали громоздкий серый элеватор, и Машка затрусила по широкой, плохо вымощенной дороге с глубокими колеями, полными жидкой грязи.

Федосей подстегнул Машку, повернулся к Вере Васильевне.

– Значит, ты и есть Федор Федорычева барыня? – полувопросительно сказал он и покачал головой. – Мы-то думали…

Он не договорил.

– Кто мы? – спросила Вера Васильевна.

– С жаной мы, – пояснил Федосей. – Мы с Надеждой шестой год у твоей родни…

– Так что же вы думали? – поинтересовалась Вера Васильевна.

– Думали, показистей будешь, – с прежней непосредственностью объяснил Федосей. – А ты и мала и худа, не будут тебя уважать у нас…

Почмокал языком, то ли подгоняя Машку, то ли сочувствуя.

– А сколько верст до Успенского? – спросил Славушка.

– Верст-то? – переспросил Федосей и посмотрел вперед, точно пересчитал лежащие перед ним версты. – Поболе сорока.

Нельзя понять, много это в его представлении или мало.

Славушка рукой обвел окрестность, точно хотел приблизить к себе открывшиеся перед ним однообразные мокрые поля.

– И все так? – спросил он.

– Что так? – переспросил Федосей.

– Поля, – сказал Славушка. – До самого дома?

– Поля-то? – переспросил Федосей и утвердительно кивнул. – До самого дома.

И Славушке подумалось, как скучно жить среди этих мокрых и черных полей.

– Да, мамочка! – вырвалось вдруг у него. – Заехали мы с тобой…

– Ты так думаешь, Славушка? – тихо спросила Вера Васильевна и нахмурилась. – У нас не было иного выхода…

– Да я ничего, – сказал Славушка. – Жить можно везде.

Он вытащил из внутреннего кармана своего пальтишка полученную им в подарок газету… Что-то будет впереди? Славушка вспомнил, как его товарищи по гимназии пытались угадывать будущее: раскрывали наугад какую-нибудь книгу и первую попавшуюся фразу считали предсказанием. Мальчик заглянул в газету и прочел: «В Европе чувствуется дыхание нарастающей пролетарской революции…» К чему бы это? … И снова запихнул газету в карман.

Нескончаемые пустые поля, грязная ухабистая дорога, сердитый осенний ветер, монотонная рысца Машки, не то придурковатый, не то равнодушный ко всему Федосей, так похожий на дикобраза, мать со своими печальными и тревожными глазами и такими же печальными и тревожными раздумьями…

Они находились далеко, очень далеко от Европы.

Поля, поля, бесконечное унылое жнивье, исконная русская деревня, Орловщина, черноземный край…

Отойти бы подальше в комкастое поле, стать над бурой стерней, наклониться, схватить в горсть сырую черную землю и, не боясь ни выпачкаться, ни показаться смешным, прижаться щекой к этой земле, к своей земле, такой нестерпимо холодной и влажной… Вот как можно ощутить свое родство с этой землей!

И ехать дальше – от ветлы на горизонте до ветлы на горизонте.

– Шевелись, мил-лай…

Моросит дождичек. Мелкий, надоедливый… А Славушка чувствует, что он в России: серое небо, серое поле, а он дома.

4

– И-ий-ёх! – вскрикивает Федосей и решительно встряхивает вожжами.

Вдали показалась