Майор Пронин и букет алых роз - Лев Сергеевич Овалов

Подтянулся на площадку, поглядел на мальчика.

– А ну, малец, двигай…

Но мальчик спустился ниже и торопливо сказал матери:

– Иди, иди, мама, холодно ведь…

– Лезь, мадам, лезь, – добродушно промолвил парень. – Не пропадет твой парнишка.

Он посторонился, пропуская женщину, протянул руку вниз и ловко и быстро втащил в тамбур мальчика вместе с его саквояжем.

Но и в тамбуре они не задержались, парень втолкнул в вагон мальчика и женщину и втиснулся сам.

– Размещайтесь, – сказал он. – Будем знакомы.

– Вера Васильевна, – ответила женщина. – Не знаю, как вас и благодарить.

– А вы не благодарите, – усмехнулся парень. – Я за справедливость.

В вагоне было темно. Люди лежали и сидели на скамейках, в проходах и даже под скамейками. Это был обычный пассажирский вагон первых революционных лет: грязный, нетопленый и до отказа забитый пассажирами.

Кто только среди них не встречался! Солдаты, бегущие с фронта, крестьяне, путешествующие и по личным и по мирским делам, командированные всех родов, спекулянты и мешочники, штатские в офицерских шинелях и офицеры в штатских пальто, – любой из пассажиров мог оказаться кем угодно, какой-нибудь тщедушный на вид рабочий в промасленном ватнике неожиданно оказывался эсеровским министром, пробирающимся в Симбирск к чехословакам, а пышущий довольством румяный парень в дорогой купеческой шубе – командиром самостийного партизанского отряда…

Ни о ком нельзя было судить по первому впечатлению, – тот, кто представлялся врагом, неожиданно становился другом, а друг оказывался врагом.

Мужчины потеснились, Вере Васильевне удалось сесть.

Парень, оказавший неожиданное покровительство Вере Васильевне и Славушке, подал мальчику саквояж.

– На, бери…

Он тряхнул саквояж – в нем все время что-то побрякивало – и опустил на пол.

– Что там у вас? – спросил парень с усмешкой. – Деньги али струменты?

– Инструменты, – нехотя ответил Славушка, не мог он сказать, что они с матерью везут чайный сервиз, или, вернее, то, что еще недавно было сервизом: за время путешествия сервиз давно уже превратился в черепки.

Это был очень поспешный отъезд. К поездке они стали готовиться за несколько недель, а собрались за какой-нибудь час, так сложились обстоятельства. Они не могли взять с собой никаких вещей, лишь самую малость, что-нибудь совсем необременительное, что легко дотащить, какой-нибудь саквояж или чемоданчик. Теперь Славушка понимал, как непрактичны и даже неразумны были они с матерью, но в момент отъезда эти злополучные чашки и блюдца с желтенькими цветочками казались самым необходимым. Сервиз этот, подаренный матери покойным мужем, был последней вещественной памятью о том драгоценном семейном тепле, которого не так-то уж много было в жизни Веры Васильевны и ее детей. И вот вместо того чтобы захватить одежду, или обувь, или хотя бы какие-то тряпки, которые можно обменять на хлеб или крупу, они потащили с собой эту семейную реликвию, превратившуюся в груду ненужных черепков.

Славушка опустился на пол и, намерзшийся, голодный, усталый, тут же задремал, прикорнув к материнским коленям.

Присев в проходе на корточки, их спаситель пытался вглядеться в незнакомую женщину.

– Не знаю, как уж вас там, мадам или гражданка, – спросил он, – куда ж это вы, а?

– Меня зовут Вера Васильевна, – отозвалась она. – А вас?

– Рыбкин, – назвался Парень. – Семен Рыбкин, солдат.

– Вы что ж, на побывку? – попробовала догадаться Вера Васильевна.

– Можно сказать, что и на побывку, – неопределенно согласился парень и тут же добавил: – А может, и опять на фронт. А вы далеко?

– В деревню, – сказала Вера Васильевна.

– К родным или как?

– Можно сказать, и к родным, и так, – сказала Вера Васильевна. – Я учительница, гонит голод, хотя есть и родственники…

– Ну и великолепно, – одобрил парень. – Учителя теперь в деревне нужны.

– Не знаю, – отозвалась Вера Васильевна. – Я никогда не жила в деревне…

И она закрыла на мгновенье глаза.

– Нет ли у кого, братки, закурить? – воззвал Рыбкин в темноту. – Махорочки бы…

– Свою надо иметь, – назидательно отозвался кто-то.

– Ну и на том спасибо, – беззлобно отозвался Рыбкин.

Кто-то чиркнул спичкой, серная спичка зашипела, точно размышляя, зажигаться или не зажигаться, вспыхнул синий призрачный огонек, и наконец слабое желтое пламя на мгновенье выхватило из тьмы бледные сердитые лица.

Владелец спички зажег огарок стеариновой свечи, приклеенной к вагонному столику.

Свет разбудил Славушку, он встрепенулся и поднял голову.

– Ты что? – спросила Вера Васильевна.

– Мы скоро приедем?

– Ах, что ты! – Вера Васильевна вздохнула. – Завтра, завтра. Еще ночь…

Желтые блики бежали по лицам.

– Все ездиют, ездиют, – сказал кто-то с верхней полки сиплым голосом и пошевелил ногой в лапте. – Сами не знают…

– А ты знаешь? – спросил мужик в полушубке. – Ты-то сам знаешь?

– Я-то знаю, – отозвался человек в лаптях. – Я за делом ездию, а не так чтобы…

– Ну и мы за делом, – строго сказал некто у окна, и только тут Славушка рассмотрел его рясу.

– О господи! – вздохнул пожилой бритый мужчина, протирая пальцем стекла очков в простой металлической оправе. – Очереди, давка, большевики…

– А вы не затевайте о политике, – еще строже сказал священник. – За политику нынче расстреливают.

– Извините, – сказал человек в очках. – Я не хотел.

– То-то, – упрекнул мужик в полушубке. – Потушили бы вы, гражданин, свечку от греха.

– Одну минуту, – встревоженно сказал Рыбкин. – Погодите…

Он устроился уже рядом со Славушкой.

– Сахару никому не надо? – спросил он и посмотрел на владельца свечки.

Рыбкин точно всколыхнул пассажиров своими словами, все сразу зашевелились и снова замерли – шут его знает, что потребует он за свой сахар.

– Я вот вижу у вас в кармане газетку, – продолжал Рыбкин, обращаясь уже непосредственно к владельцу свечки. – Может, сторгуемся?

Сторговались за восемь кусков.

– Товарища Ленина захотелось почитать? – не без язвительности спросил владелец свечки, передавая газету. – Почитайте, почитайте, молодой человек…

– Эта какая же газета? – поинтересовался священник.

– Самая ихняя, «Правда», – сказал владелец свечки. – Другие неправду печатают, а тут как раз товарищ Ленин и о пролетарской революции, и обо всем прочем изволят рассуждать…

– Да нет, я не для того, – сконфуженно пробормотал Рыбкин и, пригладив газету ладонью, оторвал от нее длинную узкую полоску.

Он бережно выбрал из кармана крошки махорки и скрутил козью ножку.

– Разрешите? – спросил он и наклонился к огню, прикуривая цигарку.

– Угощайтесь, – сказал владелец свечки и тут же ее задул.

– Вот так-то лучше, – промолвил кто-то в темноте. – Ни ты людей, ни тебя люди…

– Да-с, время темное, – сказал, судя по голосу, священник. – Лучше помолчать да подремать…

Ночь плыла за окнами, вплывала в окна, ночь наполняла вагон…

Вагон мотало из стороны в сторону.

Кто-то сопел, кто-то вздыхал, кто-то постанывал…

Славушка опять прижался к коленям матери, хотелось есть и хотелось дремать, его опять начало укачивать, он почти уже погрузился в сон и вдруг почувствовал, как чья-то шершавая рука шарит у него по лицу, погладила его по лбу, по щекам, задержалась у губ, вложила ему что-то в рот, и Славушка ощутил волшебный вкус настоящего сахара.

2

Вера Васильевна находилась в переполненном вагоне, и все же была одна. Даже присутствие сына не нарушало ее одиночества. Она была одна, маленькая хрупкая женщина, наедине со своими бедами, горестями и сомнениями.

Она все время помнила, что находится в грязном нетопленом вагоне медленно ползущего поезда, увозящего ее все дальше и дальше от Москвы…

Куда? Она хотела бы это знать…

Она знала свой новый адрес: Орловская губерния – Орел вот-вот должен появиться, – Малоархангельский уезд – Малоархангельск находится южнее Орла, неведомый Малоархангельский уезд, – Успенская волость, – Вера Васильевна еще никогда не жила ни в каких волостях, – село Успенское, – цель ее путешествия, что-то ждет ее в этом Успенском…

Что погнало ее в этот путь?

На этот вопрос ответить легко: голод. Неотступный голод, с которым в Москве она не смогла бы справиться…

Вера Васильевна родилась и выросла в семье солидного московского врача. Василий Константинович Зверев в юности мечтал о научной карьере, однако сверстники обгоняли его, становились профессорами, генералами, богачами, а он так и остался хоть и уважаемым, но обыкновенным практикующим врачом. Выслушивал, пальпировал, перкутировал. Тук-тук… «Дышите. Не дышите. Тут больно? А тут? …» Лечил старательно и удачливо. На склоне лет стал завзятым библиофилом, вкладывал деньги в книги, собрал коллекцию инкунабул. Одну из лучших в Москве…

Был привержен и церкви, и детям, и кухне, если последнюю понимать расширительно, как свой дом, и поэтому хотел от дочерей приверженности