Шаги во тьме - Пензенский Александр Михайлович

– Вот что, господин полицейский, это все сделал я! И другого не докажете. Я от слов своих не отступлюсь! Рано ему в тюрьму. А я одно виноват, из-за меня все!

Свиридов ничего не ответил. Просто встал, достал из несгораемого шкафа ту самую тощую папку, которую листал в понедельник утром, сунул внутрь сверток со ста тысячами и протянул старому ювелиру:

– Вот. Это мой свадебный подарок вашему старшему сыну. А заявлением вашим с протоколами можете обернуть розги, когда станете сечь младшего. И чтоб я вас здесь больше не видел.

Старик дрожащей рукой взял папку, посмотрел на сыновей, на Эзру, на Свиридова. Медленно поклонился последнему.

– Знаете, как переводится мое имя с иврита, пан полковник? «Тот, кто будет смеяться». Это значит, что я должен быть самым умным, чтобы посмеяться над всеми. А сегодня оказалось, что старый Ицхак Шейман не самый умный. Не увидел того, что сумел увидеть маленький Меир. И один молодой гой. Ицхаку Шейману стыдно. А когда еврею стыдно, он делает самые правильные вещи. – И он повернулся к младшему сыну, поклонился: – Спасибо за науку, сынок. – Подошел к старшему, протянул ему газетный сверток с деньгами и тихо, но четко произнес: – Твой выбор – мой выбор, сынок.

Александр Павлович открыл глаза, снова посмотрел на часы. Вышел, запер кабинет. Постучался к начальнику.

– Отпустили?

– Хуже. Выгнал к чертовой матери.

Владимир Гаврилович кивнул:

– Ну и правильно, сами разберутся. Домой?

Теперь кивнул Свиридов.

– Ну, до завтра, голубчик.

Александр Павлович спустился на первый этаж, отдал дежурному ключ и вышел на улицу. Фонари уже зажглись, отчего воздух сделался темнее и гуще, наэлектризовался, как перед грозой. Свиридов вытащил портсигар и тут же спрятал обратно. Довольно на сегодня папирос, время дышать полной грудью! Он закрыл глаза, расправил плечи и глубоко вдохнул. Вместе с сырым запахом медленно бегущей по каналу воды до него донесся легкий аромат ландыша.

– Засиделись вы, Александр Павлович. Заставляете себя ждать. – Из-под шляпки на него озорно смотрели карие глаза.

– Вы? Ждете меня?

Анастасия Антоновна решительно взяла опешившего Свиридова под локоть:

– Конечно нет. Я приехала за мамой. Но ее увезло иудейское семейство, так что провожать меня придется вам. Если вы хотите, чтобы никто из уличной шпаны сегодня не пострадал.

Александр Павлович улыбнулся:

– А знаете что? Сегодня в «Маджестике» дают выдумку еще одного мужчины. Не желаете ознакомиться с судьбой несчастной бесприданницы?

ОСЕНЬ 1909 года

Нехорошая квартира

Плохая это была квартира. Вот ей-ей, плохая. Не чистая. Даже не так – нечистая. Настасья завсегда крестилась, когда мимо проходила, и молитовку про себя шептала. Вроде бы и дом хороший, и люди живут хоть и не шибко богатые, но приличные. Речка рядом плещется, транвай по расписанию ходит, до Лиговки страшной далеко – живи да радуйся. Но если уж надобно приключиться какой бесовщине, она же обязательно и произойдет. Так и вышло. Летом, в самую жару, сошла с ума барынька, что в энтой самой квартире с мужем-инженером жительствовала. Обычная была барынька, из городских – тоненькая, красивая, но по моде стриженная, из тех, что косы не плетут. И муж самый обычный, с лысинкой уже, с кругленьким пузиком, жилеткой обтянутым, с цепкой от часов. И вот то ли от жары та барынька разумом подвинулась, то ли от безделья, а только сперва ходила жуткая, что та покойница, с чернющими кругами под глазами, что-то себе под нос приговаривала, а после и вовсе из мужниного револьверта себе прямо в рот стрельнула. Ужас! Настасья ходила смотреть – а как не сходить, когда интерес сильнее страха? Лежала инженерша прямо на софе с резными ножками и цветочной обивкой. Хоть и черноглазая, но красивая. Это ежели с лица глядеть. Но, на Настасьино везенье, прямо как она вошла, так какой-то дядечка из сыскной полиции голову покойнице приподнял и всю ее перевернул, чтобы другой дядечка сфотографировал, и тут Настасья чуть сама богу душу не отдала – у барыньки мертвой сзади головы-то и не было, только кашица какая-то бело-серо-красная склизкая. Про тот случай даже в газетах потом пропечатали. Потому, наверное, и стояла квартира до осени без жильцов: инженер-то сразу съехал, как жену схоронил, а кто же захочет селиться там, где такая страсть приключилась. Одно зло от этих газет, не зря их закрывают! Да и инженерша хороша, ничего не скажешь! Вот ведь что ей стоило-то, дурехе черноглазой, не стреляться, не портить коммерцию госпоже Котович, а в речке утопиться? Вон она, Фонтанка-то. Уж сколько девичьих бед разрешила, скольких обиженных пожалела и обманутых успокоила. И в газеты так же попала бы, авось этим жукам клетчатым без разницы, об чем писать.

Тренькнул вагонный звонок и отвлек Настасью от дум, которые с той поры всегда одинаково возникали в ее русой голове, когда она подходила (или подъезжала, как сейчас) к дому, в котором служила горничной у генеральской вдовы госпожи Котович и у ее квартирантов. Она сошла с «транвая» на другом углу короткого Лештукова переулка, зашагала в сторону реки. Мысли приняли более приятное направление. Нынче утром наконец-то въехали в нехорошую квартиру новые жильцы – два высоких красавца, оба статные, широкоплечие, как драгуны с картинки. Один отрекомендовался «международным коммерсантом», другого обозвал своим «секлетарем». Хозяйка после шептала, что сунул ей коммерсант сотенную за месяц вперед. Сотенную! Когда с июля и за две красненьких уже никто не соглашался в той квартире поселяться! Это за четыре комнаты-то, да с ванной собственной, да с нужником фарфоровым и камином, да с каморкой для прислуги! И тут же прямо здесь, у двери, щедрый купчина еще и саму Настасью сторговал в горничные за четвертную! Хотя как сторговал – сразу такую цену назвал, что торговаться ни у Настасьи, ни у госпожи Котович никакого желания не возникло. Видать, коммерция у молодого красавца и впрямь была знатная, прибыльная. После отсчитал холеными длинными пальцами с отполированными ногтями еще три рубля серебром, вложил их Настасье в ладошку и отправил в Павловск на вокзал за вещами в камеру хранения. Да еще подмигнул так, что у бедняжки смятенье девичье аж загорелось где-то в животе и тут же на щеки огнем вылилось.

В Павловске, правда, никаких вещей в камере хранения не оказалось. Наверное, веселый коммерсант перепутал с дорожной усталости вокзалы. Это, конечно, немного Настасью огорчило: время уже было к пяти часам, и ехать на ночь глядя в какую-нибудь Гатчину очень уж не хотелось. Хотя были все основания верить, что за такую свою рассеянность новый жилец накинет еще несколько блестящих монеток, так что можно и потерпеть, чай, не графского сословия Настасья Зотова, не переломится.

Но день, раз уж начался хорошо, к вечеру решил, что менять настрой ни к чему, – на стук никто в нехорошей (или уже хорошей?) квартире не откликнулся. Настасья на всякий случай постучала еще, погромче, приложила к замочной скважине ухо – и только после этого со спокойной душой отправилась к себе. Даже еще и «спаси Господи» шепнула и крестом себя осенила, что не придется сегодня в страшной квартире ночевать. И в первый раз за все время с той памятной фотосъемки в инженерской квартире уснула девушка легко и не видела во сне ни темных пятен на цветочной диванной обивке, ни странно обрезанного профиля черноглазой самоубийцы, ни подрагивающей бело-серо-красной массы.

Утром, еще затемно причесавшись, умывшись, подвязав чистый передник, Настасья сбегала на угол за булочками с сахарной помадкой, заварила кофе и в половине десятого, как и было уговорено при посуле четвертной, стояла с подносом перед дверью. Прислушалась – тишина. Постучала аккуратно носочком сапожка. Опять тихо. Поставила поднос на пол, подергала ручку. Заперто.

Госпожа Котович жила двумя пролетами ниже, в бельэтаже. Получив в наследство от покойного героя Крымской войны небольшое именьице под Ярославлем и пару доходных домов в столице, в том числе и тот самый, со злосчастной квартирой в Лештуковом переулке, Инесса Ивановна, и ранее не отягощенная по причине бездетства излишними хлопотами, теперь и вовсе повела сибаритский образ жизни: из имения выписала себе кухарку, дворника и Настасью Зотову, которая вскоре стала прислугой за все – и горничной хозяйской, и экономкой, и даже сдавалась генеральшей в аренду особо важным квартирантам. Сама же счастливая вдова завела обычай просыпаться по осенне-зимнему времени ближе к полудню, да и по-летнему тоже не с петухами вставала (буде их можно было отыскать в Петербурге не в ощипанном виде, петухов тех). Завтракала около двух часов дня, и потому раньше этого времени Настасья к ней никогда не заходила. Но здесь все-таки отважилась: очень уж как-то тревожно стало за молодых красавцев. Не случилось бы чего, ох, не к добру они так вчера деньгами разбрасывались. Лиговка хоть и не близко, а все ж не за морем.