Шаги во тьме - Пензенский Александр Михайлович

Владимир Гаврилович повесил на аппарат рожок, взял с вешалки шляпу, запер кабинет и спустился на улицу. Накрапывал дождик, из тех, что сразу и не поймешь, стоит ли раскрывать зонт или шляпа и пальто справятся без его помощи. Филиппов, будучи коренным петербуржцем, с подобной погодой уже свыкся, а с возрастом даже стал находить в ней некое почти пушкинское очарование: улицы в такую пору пустели, и даже по Невскому можно было передвигаться пешим манером, не задевая никого локтями. При этом тротуары хоть и становились скользкими, но ни водными потоками, ни лужами прохожим не досаждали. Над каналами и реками дождевая морось собиралась туманами, искрилась в свете рано зажигаемых уличных огней, будто битое стекло, множа блики от мелкой водной ряби. Скользили лодки, пытаясь своими маленькими фонариками пробить не только темноту, но и эту мокрую завесу. Пыхтели глухо речные пароходики, теряя в тумане эхо гудков и матерную брань лоцманов. В такую погоду прохожие ускоряли шаг, рысцой пытаясь побыстрее добраться до сухого и теплого помещения, обхватить озябшими ладонями стакан с горячим чаем или грогом, вытянуть промокшие ноги к весело потрескивающим в печи или камине березовым поленьям.

Владимир Гаврилович же наперекор таким настроениям любил неспешно прогуливаться в надвигающихся сумерках, подняв воротник пальто и надвинув на брови шляпу. В таких не самых располагающих условиях ему думалось много лучше, чем у зеленого абажура кабинетной лампы. Не подгоняло торопливое тиканье часов, не отвлекали звонками телефоны. Да и пусто стало этой осенью в филипповском кабинете, не с кем теперь вести важные разговоры, обсуждать версии. Константин Павлович Маршал укатил с молодой женой в Елец[13], новый помощник, господин Свиридов, завершал какие-то дела в своем прежнем ведомстве, а к ротмистру Кунцевичу, только заступившему на службу, он как-то пока не привык, все еще приглядывался. Оставался доктор Кушнир, но бывать у него в холодном подвале Филиппов не любил. Да и доклад Павел Евгеньевич уже предоставил, лаконичный до цинизма: усопший был совершенно здоровым молодым мужчиной лет двадцати трех – двадцати пяти и имел все шансы дожить до более преклонных лет, если бы сумел сохранить голову. Никаких особых примет: ни родимых пятен, ни шрамов, – только та самая царапина на правой кисти, по которой его опознала горничная.

На Офицерском мосту Филиппов закурил, постоял, понаблюдал за оживленным движением пролеток, ландо и блестящих автомобилей, из которых нескончаемым потоком выплескивались и тут же скрывались внутри театра белогрудые джентльмены и сверкающие драгоценностями дамы, повернул вдоль канала в сторону Мойки. На другом берегу, будто в укор и напоминание праздной театральной публике о зыбкости человеческого положения, нависала над каналом городская тюрьма. К судьбам многих ее обитателей имел касательство Владимир Гаврилович, да и среди фрачных господ и даже блистательных дам, потягивающих сейчас шампанское в фойе Мариинского театра, в изрядном количестве имелись те, кто заслуживал право на созерцание не изысканного экстерьера, а вовсе даже наоборот.

Мысли начальника сыскной полиции вернулись к утреннему покойнику. Дело было простым и очевидным, но Филиппов в подобных случаях не переставал удивляться одному: на что способна человеческая натура ради наживы. Какова цена такого преображения? Сколько денег унес с собой неизвестный секретарь? Какая сумма послужила причиной таких истязательств? Одни и те же вопросы задавал себе уже немолодой человек каждый раз, когда причиной преступления становились деньги. Он мог оправдать страсть или идею, ревнивца какого-нибудь или пламенного революционера-бомбиста, но здесь… И ведь чем образованнее преступник, тем выше цена. Первое дело об убийстве в карьере Владимира Гавриловича содержало в себе корысть всего-то в пять рублей. А что здесь? И неизменно подходил он в своих рассуждениях к главному вопросу: у каждого ли есть своя цена? Есть ли материальная награда, из-за которой и у господина Филиппова застелет глаза кровавая пелена? Отвечал себе, что нет, не способен он из жадности на злодейство – и тут же продолжал: а не лукавишь ли ты, братец? Не врешь ли себе? Ох уж эти терзания. Был бы он дворником, наверное, и думы бы такие не посещали его голову.

Но думы думами, служба службой, а пора было уже домой – завтра предстоял хлопотливый день.

– Сколько хошь плати, а дальше я не поеду, барин, и не упрашивай!

Низенькая лошадка калмыцкой породы согласно всхрапнула, извозчик кнутовищем сдвинул на затылок шляпу с полинялой желтой лентой, указал за канал:

– Гиблое место. И днем и то стараюсь туды не возить, а на ночь глядя и рублем серебряным не заманишь.

На словах про рубль «ванька» все-таки бросил косой взгляд на пассажира: а ну как не испугается цены? Но немолодой господин в потрепанном пальтишке и с лохматыми усами только пожал плечами и вылез из коляски, потянулся, сунул в протянутую ладонь полтину и зашагал к Новокаменному мосту.

Про на ночь глядя, допустим, сказано было напрасно: с Офицерской они отъехали всего-то в три пополудни. Но за Обводным каналом, где почти на целый квартал раскинулись Холмуши, будто бы и вправду отдельно от остальной столицы, уже сгустились сумерки.

Таким странным именем, истории появления которого никто уже и не помнил, называлось место весьма примечательное. Грязные, облезлые здания трудноидентифицируемого цвета, мрачные, как тюрьма, соединенные друг с другом множественными переходами, связанные разнокалиберными пристройками в один длинный дом с выходами сразу на две улицы, Воронежскую и Лиговскую, были самым крупным воровским рынком столицы. Если ночью что-то пропадало в чистом городе – вечером оказывалось в Холмушах. Скупщики брали все: столовую утварь, одежду, подсвечники – добычу домушников и вороватой обслуги; часы, зонты, перчатки, кошельки – сбыт от карманников и прочей уличной «элиты». Даже рабочие с близлежащих фабрик и мануфактур тащили сюда стальную проволоку, медную стружку, отрезы ткани, краску, масло, керосин… Холмуши перемалывали все – если краденая вещь добиралась до этого места, то у хозяина практически не имелось шанса снова ее увидеть. «Холмуши – не Нева, труп не выкинет», – говорили сами обитатели этого места. И если «секлетарь» решил бы обратить унесенные вещи убитого патрона в затертые кредитные билеты, он бы отправился сюда.

Владимир Гаврилович еще раз взъерошил усы, оправил замызганное пальтишко с надорванным правым карманом, пониже надвинул на глаза картуз со сломанным козырьком, поднял воротник и нырнул в темную, дурно пахнущую арку. Если бы кто из знакомых сейчас встретил начальника сыскной полиции, то вряд ли бы его узнал: костюмерная Казанской части превратила респектабельного чиновника пятого класса в какого-то подозрительного типа с острым бегающим взглядом, неухоженной растительностью над губами и проступившей на щеках серебристой щетиной.

Во внутреннем дворе было людно и шумно, но шумно странно, не так, как на Сытном или даже Сенном рынках. Шум был тихий, шелестящий, похожий на пчелиный гул на пасеке. Торгующие и покупающие разговаривали почти шепотом, близко наклоняясь друг к другу. Даже возмущенные возгласы, когда стороны не сходились в цене, не поднимались до уровня привычного разговора, и складывалось ощущение, что два человека начинали шипеть друг на друга, как готовящиеся к схватке уличные коты.

Владимир Гаврилович подошел к первому свободному скупщику, наклонился и что-то прошептал в подставленное ухо. В ответ деляга только пожал плечами. Со вторым картина повторилась в точности. И лишь четвертый что-то шепнул в ответ Филиппову и указал пальцем в сгущающуюся темноту. Там, в одном из бесчисленных углов внутреннего двора, приютился жестяной навес, а под ним за подобием стола из поставленных друг на друга деревянных ящиков, накрытых газетой, сидел краснощекий малый в лихо заломленной на затылок кепке. К нему время от времени подходили люди, что-то тоже шептали на ухо, клали на газетную скатерть кто горсть монет, кто ассигнации, кто какое-то барахлишко и снова разбредались по двору. Если подошедший сдавал деньги, краснолицый доставал из-под ящика, на котором сидел, жестянку из-под китайского чая, складывал туда, не считая, собранную выручку, и снова прятал коробку под сиденье. Принесенные вещи просто сваливал под навес, в угол, поверх уже приличного размера кучи.