Четыре мертвых сестры - Наталья Евгеньевна Масальская

Сейчас, когда я наконец выговорилась и упорядочила все теснящиеся в моей голове теории, стало заметно легче. Вместо холодного оцепенения и жалости к себе у меня появилась решимость. Хотелось казаться сильной и независимой. «Отец невиновен, и я не дам списать на него все висяки», – твердо решила я и зашагала на автобусную остановку.

Странное место вокзал, ты здесь всегда между. Между прошлым и будущим, между одним городом и другим. Наверное, поэтому чувствуешь себя здесь неуютно, все время чужой. Маневрируя между пассажирами с детьми и собачками, между тюками и чемоданами, я вошла в шумное, пропахшее креозотом здание вокзала. Огляделась вокруг и двинулась к табличке с надписью «Камеры хранения». Сердце мое стучало в груди почти так же тяжело и часто, как колеса проезжающего мимо станции товарного состава.

Пройдя небольшим полутемным коридором, я оказалась в помещении с искусственным освещением без окон. Справа у стены располагались ячейки для хранения. Я вытащила из кармана ключ. По форме должен подойти, но как выбрать нужную ячейку, их тут полсотни.

– Что-то потеряла?

Я обернулась на голос и только сейчас увидела сидящую в углу с книжкой женщину в синей униформе.

– Да. – Я показала ей ключ. – А как понять, от какой он дверцы?

– На нем номер, – опустив руку с книгой на колени, ответила она.

– Точно, – приглядевшись, я заметила почти стершуюся цифру 11 на потемневшем металле. – Спасибо.

Я быстро пошла вдоль ячеек в поисках нужного номерка. Вставила ключ в замочную скважину и, переведя дыхание, повернула. Дверца отскочила, и я увидела аккуратно сложенные друг на дружку папки, такие же, как в кабинете Мамедова. Сердце мое подпрыгнуло до самого горла. Я выгребла документы и, обхватив обеими руками, поспешила к выходу. Хотелось поскорее убраться отсюда, казалось, меня сейчас кто-нибудь обязательно остановит и отберет мое сокровище и я так и не узнаю, что же на самом деле случилось с папой.

Я едва дождалась, когда доберусь до дома. Пару раз даже хотела присесть на скамейку и просмотреть содержимое хоть одной папки. Неопределенность убивала. Правда, я была почти уверена, эти бумаги имеют отношение к делу, в котором обвиняют отца.

Я вошла в прохладный, пахнущий плесенью подъезд, взбежала по лестнице на третий этаж и захлопнула входную дверь. На пару минут плюхнулась на обувную полку, чтобы унять пульсирующее сердце, одну за другой сбросила с ног туфли и зашла в нашу с Натуськой спальню.

Хорошо, что дома никого, можно спокойно изучить бумаги. Я сгрузила папки на стол и села, придвинув к себе первую. С самого верха на стопке бумаг лежал неподписанный конверт. Мое желание прочесть находящееся внутри письмо было почти так же велико, как и страх перед ним. Я взяла конверт трясущимися пальцами за уголки и достала несколько сложенных пополам тетрадных листков. Почерк папы я узнала сразу и, борясь с окатившей меня с ног до головы тревогой, вцепилась взглядом в синие закорючки букв, пожирая их целыми предложениями.

«Здравствуй, дочка.

Родная, прости моя. Если ты держишь это письмо, значит, я далеко от тебя. Мне не хочется думать, что я за решеткой, мысль о смерти мне ближе. Но, что бы ни произошло, я знаю, тебе одинаково больно. Поэтому я прошу у тебя прощения за все то зло, что причинил тебе. Мысль о самоубийстве посещает меня не в первый раз. Два года назад я был на грани. И только ты, Юлька, вытащила меня с самого края. Я не знаю, как ты обо всем узнала, но уверен, что ты точно все знаешь. Вот сейчас пишу тебе, а разум продолжает сопротивляться правде. Но заверяю тебя, родная моя, все в этом письме чистая правда. Все до последней буквы, как бы ни сложно было в это поверить. Постараюсь быть беспристрастным наблюдателем, хотя и по прошествии двух лет та страшная картина стоит перед моими глазами, лишая трезвости мысли. Перехожу к делу Далис.

Эта история началась в июне 1968 года. Нашу группу вызвали в подмосковный поселок Перепелкин Луг. Возле калитки, ведущей к дому, зарубили известного писателя Владлена Семеновича Иволгина. Мы прибыли на место через час после убийства. Писателя уже успели перенести с улицы в дом, и сейчас он лежал на диване мертвый. Удар топора пришелся ему в лицо и раздробил лобную и лицевую кости. Опознала его, как ни странно, соседка, которая встретила Иволгина, уже смертельно раненного, у калитки. Она даже успела перекинуться с ним парой слов. Заметив кровь, женщина, естественно, спросила: «Что случилось?» Но вот ответ Иволгина привел в замешательство не только пожилую соседку, но и опергруппу: «Ничего страшного, это я сам». Странная фраза для человека, который через минуту свалится замертво на землю, не дойдя до дома несколько метров.

Конечно, возможные улики, которые могли остаться у калитки и на дорожке, ведущей в дом, были затоптаны посельчанами, которые слетелись к месту преступления чуть не всем поселком. Да и без улик было понятно, что это злодеяние совершил кто-то из своих (вспомни слова покойного).

Пока я возился с телом, следователь опрашивал родных и соседей. У Иволгина было четыре дочери: старшая Яна – его дочь от первого брака. Его первая жена захворала и померла, а дочку-подростка он забрал к себе. На момент гибели отца ей было восемнадцать. Две девочки-двойняшки – шестнадцатилетние Майя и Лариса, и дочка его второй супруги Ирины Иволгиной от первого брака – Ада. Ей на момент смерти отчима было почти двадцать. Все пять женщин были убиты горем. Никто ничего существенного сказать следствию не мог. У всех пятерых было алиби. Яна готовила обед и все время находилась на кухне. Майя и Лариса только что вернулись из Дворца пионеров, где уже три года занимались в танцевальном кружке. Жена Ирина с Адой ездили в город за покупками и вернулись спустя час после убийства. Из всех домочадцев именно у них мог быть мотив убить Иволгина. Его жена жаловалась, что супруг – скупердяй и дает ей на жизнь сущие копейки. Ада же хоть и любила отчима, была ему не родной. Однако их алиби подтвердил и водитель рейсового автобуса, и продавцы промтоварного магазина в Егорьевске.

Перебрав родственников (как оказалось, у покойного Иволгина кроме семьи никого и не осталось), следователь начал опрос соседей и друзей. Выяснилось, что писатель был человеком очень замкнутым и нелюдимым. Почти ни с кем в поселке не общался, да и из дома выходил редко, только по крайней нужде. Даже в общем доме