Живописец смерти (СИ) - Лукарелли Карло

Она разворачивается ко мне.

— Марио? — морщит нос, на секунду задумывается, качает головой. — Вроде бы нет… а должна? Он из клиентов или как?

— Я не знаю. То есть возможно. У него такие… ярко-красные волосы, и он низкого роста, лет сорока с небольшим. А когда говорит, кажется, что он выкурил косячок.

— Нет. Я определенно не знаю этого парня.

Я дергаю за блузку, кусаю нижнюю губу, по три раза справа и слева.

— Может, вы знаете, Сапфир когда-нибудь ходила на кливлендский блошиный рынок?

Другая девушка проходит мимо, хлопает Лейси своим подносом по заду.

— Ты у меня получишь, Донна! — кричит ей Лейси, вновь поворачивается ко мне, притоптывает ногой, глубоко вздыхает. — Кливлендский что? В чем дело, девочка? Ты лесбиянка, запавшая на Сапфир, или как? Не хочется мне этого говорить, но ты немного опоздала. А кроме того, она предпочитала мальчиков, — Лейси смеется собственной шутке. — В любом случае Сапфир никогда не бывала на блошином рынке. Не было у нее необходимости что-то покупать. Люди сами ей все несли. Блошиный рынок… — бормочет она, качая головой, проходит мимо меня к бару, постукивая подносом по бедру.

Я стою, в сумрачном свете зала глядя вслед Лейси, по-прежнему качающей головой. Несколько секунд спустя официантка, которая шлепнула Лейси по заду, подходит ко мне.

— Ты спрашивала про Сапфир, так? — Она сует поднос под мышку.

— Да, — выдыхаю я. — Да, спрашивала.

— Извини, что подслушивала, — бесстрастно продолжает Донна, и по голосу не чувствуется, что она за что-то извиняется. Потом понижает голос до шепота и продолжает с неожиданной злобой: — Знаешь, она не была такой душкой, за которую все ее принимали. Иначе не зарабатывала бы таких денег, понимаешь? Иногда уходила с шестью или семью сотнями, тогда как остальные едва могли расплатиться с заведением. — Она поджимает губы, а я ломаю голову над тем, как надо «расплачиваться с заведением». Вероятно, речь о том, что девушки каждый вечер должны сдавать определенную сумму, но я почему-то представляю себе, что платят они совсем не деньгами.

Донна продолжает:

— Если спросишь меня, я тебе скажу, что ее определенно содержали. Кто-то оплачивал ее счета, и я готова поставить на кон свою задницу, она с ним расплачивалась, если ты знаешь, о чем я. Никто не получает так много подарков, ничего не отдавая взамен.

— Подарков? Каких подарков?

Донна фыркает.

— Ты знаешь, с любовными записками. Драгоценности, сумочки, ожерелья.

Любовные записки — я сразу напрягаюсь. Рисунки птиц в ее шкафчике, в ее спальне.

— У нее был бойфренд, да? Птица?

— Если и был, то с деньгами. Кое-что из этого дерьма стоило дорого. А кое-что… мурашки от этого ползли по коже. — Она смотрит на посетителей. Сверкающая лысина поднял руку с пустым стаканом. — Черт. Это мой столик, — говорит она, уходит, поднос покачивается на правой руке.

Я направляюсь к выходу. Каким-то образом мне надо отловить Птицу.

Когда добираюсь до вестибюля, где видела Гордона, дожидающегося пальто, вижу там мужчину в униформе лакея, в вязаной шапочке, надвинутой на глаза. Он стоит у меня на пути, мешает проходу.

— Извините, — я пытаюсь протиснуться мимо.

— Нет, ми-ис, — у него сильный испанский акцент. — Виход сюдя, сюдя. — Он ведет меня обратно в клуб, указывает на тусклую табличку с надписью «АВАРИЙНЫЙ ВЫХОД» на дальней стене.

— А что не так с этим выходом? — Я поворачиваюсь к парадной двери.

Но он не понимает. Продолжает повторять то же самое: «Виход сюдя, виход сюдя, ми-ис». Мы добираемся до дальней стены, к двери между ВИП-кабинками и парой столиков, он открывает ее для меня, указывает волосатым пальцем на длинный коридор. Шапочка надвинута почти на глаза, но я вижу, что они карие, а под ними тяжелые мешки.

— Виход тям, пожялуйстя.

— Хорошо, — говорю я ему. — Я поняла.

Тук тук тук, ку-ку. Дверь хлопает у меня за спиной, я иду по этому больничному, с белыми стенами коридору, желудок завязывается узлом. Я веду рукой по стене, поднимая ее у каждой трещины, смотрю на белые квадраты линолеума, считаю стыки между ними. Десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнад…

Одна из белых дверей по мою левую руку распахивается.

Желудок уходит в пятки.

Появляется человек в черном, с черной резиновой маской на лице, прыгает ко мне. Прежде чем я успеваю убежать, хватает меня и затаскивает в комнату за дверью. У меня нет возможности постучать. Он нарушил правила. Пожалуйста пожалуйста пожалуйста. Я вырываюсь, пытаюсь освободить руки — должна освободить, — чтобы постучать. Нет — о боже о боже о боже — не могу вырваться — слишком крепка его хватка. Чернильная темнота. Руки заворачивают мои руки мне за спину. Они горят. Горят. Я пытаюсь вырваться еще раз, чтобы тук тук тук, ку-ку. Это желание — потребность — разбирает меня, разрывает каждую клеточку моего тела. Я начинаю дрожать, плакать, пытаюсь кричать, но этот мужчина — наверное, мужчина, огромный, как мужчина, грубый, как мужчина, — зажимает мне рот рукой, плотно. Его рука пахнет табаком.

О боже. О нет. Меня мутит, желудок подпрыгивает, а потом ныряет в желе, в которое превратились мои ноги.

Его рука спускается мне на шею, сжимает ее, он дышит мне в ухо.

— Что за игру ты затеяла? — рычит он, а я жадно ловлю ртом воздух. — Лучше тебе дать задний ход. А не то закончишь, как твои друзья. И поверь мне, если ты думаешь, что мы плохо обошлись с этим пронырой Марио…

Я не могу дышать. Он собирается меня убить. Мне суждено здесь умереть. В этой маленькой комнате, где никто никогда меня не найдет. Я вижу мамино лицо из тех времен, когда она будила меня утром, нежно целуя в обе щеки. Сначала в правую, потом в левую. Потом я всегда просила поцеловать их снова. Сначала правую. Потом левую. И еще раз. По три поцелуя. Безопасно. Я чувствую, как она наклоняется надо мной, улавливаю идущий от нее запах лаванды.

Он вновь дышит мне в ухо жарким сигаретным дыханием.

— Это твое последнее предупреждение. Следующего не будет. — Его вторая рука возвращается к моим запястьям, сжимает сильнее, заламывает мои руки. Кто-то стонет. Наверное, я. — А теперь я даю тебе один шанс убежать. На счет три, — говорит он, совсем как клоун на детском празднике, начиная игру в прятки на кладбище. — Готова? — Он вновь заламывает мне руки, словно они из веревки.

— Раз. — Он просто вырывает руки из плечевых суставов.

— Два. — Впивается в них ногтями.

— ТРИ.

Дверь распахивается. Я бегу. Все болит, но я игнорирую боль, несусь к двери в конце коридора, выскакиваю в рассеянный свет солнца. Его лучи отражаются от крыш, пробиваются сквозь лишенные листьев кроны деревьев.

Глава 20

Мое дыхание вырывается в холодный воздух облачками пара. Колени болят. Но я бегу, не могу остановиться. Я чувствую взгляды на моей спине, везде. Они ощупывают мою кожу, а ветер обвивается вокруг горла все туже, и туже, и туже.

Автомобиль, скрипя тормозами, на большой скорости огибает угол, и я прыгаю за куст на чьей-то лужайке. Я пытаюсь тук тук тук, ку-ку, но руки налиты свинцом. А губы не желают шевелиться. Я прикусываю язык девять раз. Еще девять. Сжимаю дрожащей правой рукой бабочку Сапфир шесть раз. Проделываю это снова и снова: такое странное ощущение, когда ты и тонешь, и плывешь одновременно. Мой желудок не желает успокаиваться, по ощущениям меня сейчас вырвет. Но нет, ничего такого.

Я не могу идти домой. Я никогда не смогу прийти домой — он сразу меня найдет. Я вновь лезу рукой в карман, чтобы сжать статуэтку-бабочку, и натыкаюсь на что-то еще: маленькую белую визитную карточку. «Лейтенант Лейф М. Флэк. Полицейское управление Кливленда». На обратной стороне адрес полицейского участка.

Я быстро меняю направление движения: направляюсь к остановке автобуса, который идет в центр города. Бабочка теплеет в моем кулаке, и я знаю, что это Сапфир говорит, что она здесь, говорит: «Другого пути нет».