При попытке выйти замуж - Малышева Анна Жановна

Я не возражала.

Глава 40

ОБЩЕЖИТИЕ

Переезд внес панику в ряды заложников. Женщины даже расплакались от страха, и убедить их в том, что перемена места обитания вовсе не равносильна смертному приговору, никому не удалось. Честно говоря, и представители сильной половины человечества были напуганы и озадачены. Никто не понимал — зачем? Трясясь в закрытом фургончике, где нещадно дуло из всех щелей, но ни в одну щель ничего невозможно было рассмотреть, заложники перебрасывались короткими репликами, смысл которых сводился к следующему: убить нас могли бы и на старом месте, а раз везут куда-то, значит, их спугнули.

Переезд занял около часа, но их еще заставили минут двадцать просидеть в машине после того, как они доехали до нового места. Потом, под дулами двух пистолетов, их вывели из машины и проводили в дом. По внешнему виду — типичная подмосковная дача. Над дверью — выцветшая вывеска: «Починка примусов».

Их провели в подвал и заперли там, сообщив на прощанье, что утром приедет человек и заберет письменные распоряжения на перевод денежных средств. Охранники оставили им стопку бумаги и ведро воды, а на вопрос: «Как насчет ужина?», вежливо ответили: «Обойдетесь».

— Заметьте, — сказал наблюдательный Тропин. — Психолог не участвовал ни в погрузке, ни в выгрузке.

Тропин хотел еще что-то сказать, но его совершенно неожиданно перебила подружка Гинзбурга Татьяна, чем всех несказанно удивила. Все прошедшие дни она была крайне молчалива, погружена в себя и в общих дискуссиях участия не принимала. И вдруг не только заговорила, но и перебила Тропина, к которому все и всегда прислушивались с особым вниманием:

— Я здесь была, — сказала Татьяна. — Месяц назад.

— Здесь живут твои знакомые? — быстро спросил Тропин.

— Нет. Меня сюда привезли. Двое. А потом выгнали, даже до станции не проводили. Вадим, наш сутенер, хотел потом с ними разбираться, ездил сюда, но никого не нашел, дом был пустой.

Все почему-то повернулись к Гинзбургу, чем невероятно его смутили.

— А я что? — забормотал он. — Я-то что?

Насладившись его потерянным видом, все опять обернулись к Татьяне.

— Два парня, студенты, кажется. Приехали сюда, выпили, потом… ну, как обычно, а часов в одиннадцать вечера, поздно уже было, они говорят: «Все, до свидания». Они уже пьяные были. Я им: «Довезите до станции, ночь скоро», а они: «Сама доедешь, здесь недалеко». Ну и вот. Сволочи. Зима же, холодно. И темно, страшно.

— Конечно, — гнусно пошутила Наталья, — еще изнасилуют.

И тут же замолкла под укоризненными взглядами присутствующих. Только Татьяна не обратила внимания на выходку Натальи и продолжила:

— Я попросилась переночевать, а они хохочут: «Ага, а потом мы без штанов проснемся, знаем мы вас». И я ушла. До станции — минут двадцать. Станция Веселовская, а деревня, где дом вот этот, называется Заречное.

— Еще что помнишь? — Тропина даже трясло от возбуждения.

— Ничего. — Было видно, что Татьяна действительно пытается вспомнить. — Ничего. Кажется, один из них говорил, что это дача его дяди. Кажется, но не уверена.

Тропин обменялся с Гинзбургом выразительными взглядами, и, прихватив Колю, они ушли шептаться в дальний угол.

— Думай, Сережа, думай, — наседал Гинзбург на Тропина. — Нам повезло, мы знаем, где находимся. Надо придумать, как послать весточку.

— Ясно как, — Коля радостно потирал ладони, — в платежных поручениях.

— Действительно, ясно. — Гинзбург поморщился, досадуя, что Коля преподносит в качестве собственного открытия такую банальную мысль. — Проблема одна: чтобы наши мучители ничего не поняли, а наши доблестные сыщики смогли расшифровать. Какие будут предложения?

— Есть такой старый учебник, — быстро заговорил Коля, — называется «Особенности шифровальной техники». У нас даже был такой факультатив.

— И что же вам приходится шифровать? Донесения начальству? — уточнил Тропин.

— Расшифровывать. Хотя донесения тоже можно, из камеры, например, куда тебя подсадили. Правда, никто не пользуется этим сейчас. Так вот, автор учебника Блюмберг. Если его упомянуть, могут сообразить.

— Допустим. — Тропин кивнул. — Но нам же ешс надо название станции, деревни, нужно сказать, что это Казанское направление и указать примерное расположение дома…

— Достаточно про починку примусов, — перебил Гинзбург.

— Да, но как?

— Разбросать по текстам. И надеяться, что в спешке они не заметят, — сказал Коля.

— Слово «примус» не заметят? — возмутился Тропин. — Или слова «станция Веселовская»?

— Во-первых, слово можно запрятать в текст так, что оно никого не насторожит. Во-вторых, часть географических названий можно замаскировать под фамилии. Фамилии бухгалтеров. Или еще кого. Могут и не заметить. Они торопятся, — Гинзбург ободряюще улыбнулся. — А что нам остается? Попытка не пытка.

Остаток ночи прошел в совместном, уже с подключением всех остальных, сочинении платежных распоряжений.

Коля давал указание своему коммерческому директору М.П. Фридману и главному бухгалтеру Ю.Э. Блюм-бергу срочно перевести на указанный счет пятьсот тысяч долларов. Если указанных денег не окажется на счету, он советовал попросить о помощи партнеров автосалона В.Ф. Коновалова и Л.Л. Зосимова. Тропин требовал от своего коммерческого директора пятьсот тысяч, но просил согласовать вопрос со своим компаньоном С.Т. Веселовским под его, Тропина, гарантии. Гинзбург написал более лирическое послание, в котором несколько раз извинился за то, что просит исполнить его просьбу срочно, и умолял не принимать в расчет возможные возражения «этой деревенщины Заречного, а то я знаю, как он относится к моим планам относительно покупки загородного дома». Кузнецов сухо и очень по-деловому приказывал перевести деньги на покупку дома. Он сообщал о том, что поселок, в котором находится покупаемый дом, находится всего в пятнадцати километрах «по нашему шоссе».

Но истинным шедевром стало послание Пал Палыча Зуба. Оно было пропитано блатной лексикой, приказаниями «метнуться Барсиками» в банк и «перевести бабки», обещаниями «порвать всех, как Тузик клизму» в случае задержки. Далее Зуб, пользуясь доступными ему лексическими средствами, запрещал принимать в расчет мнение некоего тухлого Петровича, а в случае, если тот начнет гнать, велел передать ему, что не намерен ни минуты больше оставаться в той жалкой загородной конуре, где он раньше проводил свои выходные дни, бегал в сортир на улице, топил буржуйку и разогревал харч на покоцанном примусе. «Петрович, — говорилось письме, — если ему не в падлу, пусть сам срет на холоде и чинит примус».

Решение о том, что слово «примус» должно быть упомянуто в тексте Пал Палыча дважды, было принято коллегиально, с перевесом в один голос.

В тексте Максимова подробно описывался внешний вид и внутреннее убранство замечательного трехэтажного коттеджа в ближайшем Подмосковье, такого, о котором он всегда и мечтал и за который ему ничуть не жалко пятисот тысяч долларов. Он сообщал своему финансовому директору, что окружающая коттедж природа напомнила ему пригороды родного города Казани, где он родился и вырос.

— Должны же они сообразить, что нет у нас таких бухгалтеров, что нет у Ильи никакого Заречного и что даже в самых глухих деревнях никто уже не пользуется примусами, — мечтал Тропин.

— Не знаю, как ваши, — протяжно пищал Максимов, — но в моей фирме каждая собака знает, что я родился в Москве и что первый раз меня кинули в Казани. Я до сих пор ненавижу этот город.

…Пока заложники сочиняли шифровки, Петр Огурцов сидел в кабинете заместителя префекта Окружной префектуры и нервно пил минералку. Сам Олег Наумович, как водится, носился по кабинету и орал:

— Ты должен мне все объяснить! Почему? Зачем? Кто? Я ничего не понимаю.

— Я тоже, — слабым голосом откликнулся Огурцов.

— Так узнай! Подключись к расследованию! Найди концы! Кто из нас в милиции работает?