При попытке выйти замуж - Малышева Анна Жановна

— Я не убива-а-ала! — завыла Саша.

— Простите, — вступил в разговор Сашин приятель. — Вы не будете против, если я заберу отсюда девушку? Или она вам еще нужна?

— Как это — заберу? — Василий грозно выпрямился. — Куда?

— Неважно куда, — миролюбиво ответил незнакомец. — Важно, что отсюда.

И, чувствуя, что настроение вновь прибывшего опера довольно склочное, предложил всегда и всех устраивающий компромиссный вариант:

— К маме, например.

— Сначала мы запишем ваши показания… — начал было Василий, но Леонид опять не дал ему договорить:

— Уже. Все уже записали. Забирайте действительно Саню, нечего ей здесь делать.

— Сильно все жалостливые, — Василий все еще пытался огрызаться, хотя возразить ему было нечего.

Саша, узнав о том, что можно уезжать, обрадовалась, насколько это было возможно в ее состоянии.

— Здесь еда в холодильнике, — быстро заговорила она, с благодарностью глядя на Леонида. С Василием она старалась не встречаться глазами. — Суп, курица, ну, вы сами разберетесь. Если проголодаетесь, то кушайте. Пока. Спасибо. Целую вас всех.

— Завтра утром чтоб была у меня, — кровожадно сказал Василий на прощанье. И добавил, обращаясь к Леониду, когда за Сашей и Ильиным закрылась дверь: — Завтра все мне про этого типа узнаешь, все-все. Не нравится он мне.

— Не дури, — отмахнулся Леонид. — Если каждого, кто положил глаз на нашу Саню, сажать в кутузку, никаких изоляторов не хватит.

В машине Саша опять начала плакать. Ильин молча вел «Сааб» и время от времени гладил ее по плечу. Она успокоилась минут через пять и поняла, что едут они отнюдь не к маме.

— Вообще-то лучше было бы…

— Нет, — Ильин покачал головой. — Не придумывай. Зачем волновать твою маму среди ночи? Сейчас приедем на дачу, ты примешь душ, я тебя покормлю и уложу спать. Не волнуйся, все будет хорошо.

— Но…

— Все, дискуссия закончена.

Саша вздохнула с облегчением. Ей и вправду было спокойнее с ним.

Оперативники провозились в Сашиной квартире еще около трех часов, и лишь под утро Василий вспомнил про Ляльку.

— Что-то с этой девкой не то, — поделился он с Леонидом своими подозрениями. — И знает она много больше, чем говорит.

— Ты намекаешь, что и про убийство своего сожителя она знала?

— Нет, вряд ли. — Василий почесал лоб. — Но про делишки его — знала определенно. Колоть надо, хотя, чует моя поджелудочная железа — непросто нам придется.

Глава 39

АЛЕКСАНДРА

Еще не открыв глаз, я целую минуту уговаривала себя, что события прошедшей ночи — всего лишь кошмарный сон. Не уговорила. И мертвый живодер, и залитая кровью передняя моей квартиры, и разъяренный Вася — все это было, и последствия всего этого мне еще разгребать и разгребать. И все-таки я проснулась в хорошем настроении, потому что светило солнышко, на столе лежала трогательная записка от Вениамина Гавриловича, который уехал в клинику, и вкусно пахло кофе. Нет! Истинной причиной моего хорошего настроения было другое…

Вчера Вениамин Гаврилович был нежен и сумел меня утешить в полной мере.

Сначала я почти час отмокала в ванне, потом мы ужинали или завтракали, даже не знаю, как правильнее назвать нашу трапезу — дело шло к утру. Выпивали, разумеется, коньяк, и не просто так, а с тостами: сначала за нас; потом за прекрасных присутствующих здесь дам; потом за то, чтобы все неприятное осталось позади; потом за то, чтобы будущее было счастливым прямо с завтрашнего дня; потом опять за «прекрасную даму, почтившую своим посещением сей холостяцкий уголок». Странно, но всякие глупости, сказанные Ильиным в эту ночь, всякие там «ты моя ненаглядная, знаешь почему? потому что я не могу на тебя наглядеться» или «ты похожа на солнечного зайчика», слова, над которыми я вообще-то при привычном ходе вещей привыкла посмеиваться, сегодня пришлись как нельзя более кстати. Мне было невыносимо приятно, и, запивая коньяком каждое его признание, я сама не знала, отчего у меня кружится голова — от спиртного или от его слов.

Надо отдать ему должное — он ни на чем не настаивал и, если бы я хоть чуть-чуть возражала, ушел бы к себе, я в этом уверена. Но мне не хотелось оставаться одной, и, когда он присел на край моей кровати, чтобы, как он сказал, «рассказать мне на ночь сказочку», я сама попросила: «Не уходи».

Да, вот еще что — он ужасно волновался, наверное, даже больше, чем я. И старался быть очень бережным, очень осторожным, хотя я несколько раз повторила, что фактически уже была замужем и что мне не восемнадцать лет и даже не двадцать два. Но все же в каждом его прикосновении сквозило: «только бы не обидеть, не сделать больно, не испугать». Пожалуй, чуткости в его поведении было слишком много, и я с удивлением отмечала про себя, что роль хрустальной вазы мне не очень нравится. Мысленно я просила его быть поуверенней и не так уж со мной церемониться. В конце концов, никто никому не делает никакого одолжения, никто не приносит себя в жертву. Обоюдное согласие, как ни крути, предоставляет возможность нашим желаниям вырваться наружу.

Он был слишком гостеприимным хозяином и старался, чтобы мне было хорошо в его доме. Он весь вечер и всю ночь ухаживал, вот именно ухаживал за мной, а мне хотелось, чтобы он несколько иначе распорядился своими хозяйскими полномочиями.

Мне не хватало его иронии, и получалось так, что он и меня заставлял быть очень возвышенно-серьезной. Впрочем, все было замечательно, и мелкие придирки не в счет. Поругав себя за порочность, я заснула вполне счастливой.

Утром я поехала в редакцию, полностью проигнорировав Васино указание явиться к нему. Еще чего! Понадоблюсь — вызовет повесткой.

В «Курьере» я сразу окунулась в атмосферу затишья после бури. Все успокоились, вздохнули с облегчением, поздравили Мохова с возвращением и слегка заскучали: все-таки скандалы придают жизни специфическое очарование. Сотрудники сидели в отделах, в коридорах было пусто, только бледный Гуревич бродил из комнаты в комнату в поисках пропитания. На него-то я сразу и наткнулась.

— Как здесь, — спросила я его, — какие новости?

— Все, э-э-э, попрятались, подобно крысам, — шепотом доложил он. — Только я, аки буревестник, э-э-э, смело озираю просторы.

То, что Гуревич сравнил себя с буревестником, насмешило меня. Если и искать ему аналоги в мире пернатых, то скорее где-нибудь на заброшенной птицефабрике среди ободранных и совсем не бройлерных кур. Впрочем, как выглядит птица буревестник, я представляла себе слабо, вполне возможно, что она, то есть он, внешне чисто «аки Гуревич», такой же патлатый, неприбранный и всегда голодный.

— Что главный? — спросила я на ходу. Гуревич, мелко семеня за мной и принюхиваясь, выразительно пожал плечами. — Не от тебя пирожками пахнет?

Сева Лунин оказался не в пример Гуревичу более информированным.

— Главный доволен, — сообщил он. — Обещает прогрессивные реформы.

— Какие? — спросила я. — И когда?

— Говорит, скоро. Он сам мне сказал. Но по секрету. Уйди, гнида! — последнее относилось к Гуревичу, который просунул голову в дверь и выразительно уставился на бутерброд, лежащий перед Севой на тарелке.

Гуревич не ушел, а застрял в дверях, сопя и облизываясь. Сева от греха схватил бутерброд и принялся его есть, поглядывая на дверь.

— Майонез в панике, — чавкая, сообщил Сева. — Савельченко твой — тоже. Сволочи! — Сева от злости так впивался зубами в бутерброд, как будто это был не кусок хлеба с колбасой, а один из вышеназванных типов.

— Не люблю реформы, — вздохнула я.

— Нам-то чего? — Сева, наконец, дожевал бутерброд и говорил уже вполне внятно. — Тема хорошая, мирная — разборки, грабежи, контрабанда, убийства. Вот в «политике» все волнуются, им уже намекнули на перемену курса. А нам-то…

— Кстати, об убийствах, — вспомнила я, — вчера у меня в квартире нашли труп, представляешь?

— Да что ты?! — глаза Севы загорелись нездоровым огнем. — И тебя подозревают.