Дело, которое нужно закончить - Константин Мстиславович Гурьев

Рябов не хотел верить словам своего нового знакомого, потому что это переворачивало все его предположения и порождало совершенно новые вопросы. Он вспомнил рассказ Стаса о поездке и ту кожаную коробку, которую тот показывал, и пластину, которая там лежала, и спросил:

— Ну, и что этот рисунок значит?

Свешников посмотрел удивленно:

— Неужели не ясно, что я потому и обратился к профессору Доброхотову, что ищу ответ на этот вопрос и на многие другие?

— Вы можете хотя бы в самых общих чертах описать цель вашего приезда? Что вы надеетесь тут отыскать?

11

Вторник (ближе к вечеру)

Свешников помолчал, и видно было, что он принимает решение, но, когда он начал говорить, голос его звучал решительно и убежденно:

— Начать придется издалека, потому что иначе просто невозможно будет понять. Так получилось, что отец мой, еще будучи студентом, принял самое активное участие в создании новосибирского Академгородка, потом там же защитился и там же стал преподавать. Познакомились они, когда мама стала студенткой, потом поженились, а когда мама забеременела мной, папа перевез ее и ее родителей в Москву, в квартиру своих родителей, которые к тому времени уже умерли.

Дед мой по отцовской линии был каким-то секретным ученым, и бабушка по отцовской линии тоже занималась чем-то таким же, но они рано ушли из жизни, оставив своему сыну обширные знакомства, квартиру в элитном доме и дачу в столь же элитном поселке. Вот в эту квартиру и на эту самую дачу папа нас и привез. Мамины родители — коренные сибиряки — сперва ехать не хотели, но папа убедил, что медицина в столице лучше, чем в Новосибирске. А когда он воспользовался старыми связями и поставил на учет в какую-то элитную клинику всех — маму со мной, бабушку и деда, — уже никто не рвался обратно в Сибирь, считая, что в таких больницах маме и мне будет лучше. Мама еле дождалась, пока врач, естественно, из академиков, друзей моих дедушки и бабушки по отцовской линии, сказал, что меня можно отлучать от материнской груди, обрадовалась и улетела в Новосибирск к папе, а я потом лет двадцать виделся с ними время от времени. Или они приезжали в Москву по делам, но чаще я к ним на каникулы. Школу окончил московскую, и университет тоже, но дипломные исследования вел под руководством отца, а потом уехал в Новосибирск, потому что у папы там было больше возможностей помогать мне в карьере. Бабушка же осталась в Москве. Когда же домик в элитном поселке вырос в цене настолько, что на него появилось слишком много претендентов, от греха подальше решили домик в элитном поселке продать. Дед к тому времени уже умер, бабушка осталась одна, и пришлось жилье для нее искать где-то ближе к природе, чтобы можно было жить без шума городского, без гари, без хулиганов. Нашел я ей в дальнем Подмосковье приличный домик, да еще и соседи были заботливые, неконфликтные. Ну а раз уж теперь квартира пустовала, стал ее сдавать, а деньги шли на то, чтобы обеспечить бабушку всем необходимым.

Свешников пожал плечами, закурил.

— Прошлым летом звонят мне бабушкины деревенские соседи и сообщают, что бабушку увезли в больницу, и она все время зовет меня и просит, чтобы я ее «парижскую сумку» привез. Ну я, конечно, первым же самолетом в Москву, заехал в квартиру, взял эту самую сумку и — к бабушке в больницу. Встречает она меня в добром здравии, улыбающаяся, первым делом берет сумку и начинает из нее доставать тетради. Обычные школьные тетради. Достает, перелистывает и спрашивает: помнишь, я тебе рассказывала о том-то и том-то? Помню, говорю, она улыбается, закрывает тетрадку, кладет ее в сумку и говорит, мол, потом тут все прочитаешь. Берет другую тетрадь, и снова все по порядку. И я что-то вспоминаю, а иногда просто киваю, потому что бабушка все время улыбается радостно. Пролистали мы почти все тетради, а последнюю она достает, разглаживает ее, улыбается и говорит, что вот в этой тетради — история нашей семьи, и я теперь ее хранитель! Сложила все тетради в стопку, убрала их в сумку и велела мне сейчас идти домой, пообещав все рассказать утром. Ушел я, а под утро звонят и говорят, что умерла она… Похоронили бабушку там же, но пришлось чуть задержаться с похоронами, пока мои родители приехали. И как только мы ее похоронили, чувствую, что в этом доме больше минуты оставаться не могу — уехал!

Он снова замолчал, глубоко затягиваясь сигаретой.

— А под Новый год так повернулась моя личная жизнь, что захотелось побыть одному, и собрал я еды-питья, да и поехал в дом бабушки. Надо было, конечно, ехать на своей машине, но я уже слегка выпил и решил добираться на электричке, да что-то перепутал, проехал нужную остановку, выскочил на следующей и решил двигать туда пешком. И пробирался по пояс в снегу, так что и вспотел, и замерз, и к дому добрался за несколько минут до полуночи. В дом вошел, а там холод такой, что зуб на зуб не попадает. Глянул я на часы — без нескольких минут полночь! Налил стакан, выпил, за дровами побежал. Пришел — второй стакан. Печь растопил — следующий. В общем, и не помню, как уснул. Просыпаюсь от стука в дверь, открываю, а там соседи. Те самые, которые за бабушкой ухаживали.

Свешников усмехнулся:

— Ночью-то я, оказывается, выбрал короткий путь, и в дом вошел со стороны переулка, через огород. А соседи ближе к обеду возвращаются из гостей и видят, что в доме кто-то был, раз уж печь топилась, а никаких следов на улице нет. Они и решили, что в доме чужой. В общем, открываю двери, а на пороге сосед с топором, а соседка метрах в десяти у него за спиной, ружье в руках держит. Меня увидели, обрадовались, мол, все в порядке, свой, и зовут к себе, Новый год праздновать! Ну, сели мы за стол, выпили, закусили, разговорились о том о сем, за жизнь.

Вдруг соседка со слезой в голосе говорит:

— Как же из головы-то все вылетело! Помянем Леокадию Христофоровну! Ей же дня три назад…