Убийства единорога - Джон Диксон Карр

href="ch2.xhtml#id40" class="a">[2]. И подобно тому как ты спрашиваешь себя: «Что, черт побери, должно означать это „Да, у нас нет бананов“?» – теперь я ломал голову над тем, кто такие Фламан и Гаске. Казалось, все только о них и говорят. Даже в разговорах на немноголюдной сейчас террасе то и дело звучали их имена. Они заполонили Париж, как кряканье клаксонов. Отчего-то я решил, что речь идет о боксерах, которые должны сойтись на ринге, или даже соперничающих членах французского Кабинета министров. Так или иначе, заголовок статьи, которую мне было лень читать, объявлял, что один бросил зловещий вызов другому, и сопровождал это множеством превосходных степеней.

Официант поспешил за улетевшей газетой. Возвращая ее, я под влиянием импульса спросил невпопад:

– Вы за Фламана или за Гаске?

Результат был поразительным. Проходивший мимо полицейский внезапно остановился, ссутулил плечи, как будто ему выстрелили в спину, и медленно вытянул шею, чтобы смерить меня недобрым взглядом, выдававшим худшее подозрение, когда-либо выводившее человека из душевного равновесия. Затем он протиснулся на террасу через узкий проход в живой изгороди.

– Ваш паспорт, мсье, – отрывисто произнес он.

Официант издал громкий рокочущий звук, выражающий неодобрение. Он наклонился и быстро протер стол салфеткой, что обычно указывает: сейчас официант заговорит.

– Этот джентльмен ничего плохого не имел в виду, – объявил он. – Это был всего лишь способ…

– Англичанин, – скривил губы полицейский, изучая мой паспорт, после чего издал ни к чему не обязывающий звук. – Вы употребили слова, которые могли послужить кому-то сигналом, хотя могли и не послужить. Сами понимаете, я не хочу мешать безобидному путешественнику, но…

Мне хотелось его успокоить, ибо страж порядка цедил слова сквозь зубы и теребил усы, явно снедаемый мрачными подозрениями. Но я и представить себе не мог, чтó его так взволновало. Если дело касалось политики, чего-то вроде дела Ставиского[3], тогда я, возможно, шел по тонкому льду.

– Вероятно, всему виной мой скверный французский, мсье, – извинился я с поклоном, который всегда заставляет вас чувствовать себя полным дураком. – По правде говоря, я брякнул это, не подумав. У меня нет ни малейшего желания унижать ваших боксеров или членов Кабинета министров.

– Наших кого?.. – спросил полицейский.

– Ваших боксеров, – повторил я, сопроводив эти слова хуком слева в воздухе, – или ваших министров. Я решил, что эти джентльмены либо те, либо другие…

И тут я понял, что могу выдохнуть, пусть даже мы и привлекли к себе настороженное внимание окружающих. Ажан[4] хохотнул сквозь зубы и притопнул ногой.

– Ну вот, – сказал он, – как вам это нравится, а? Они смеются над вами, наши парижане. У них плохие манеры, мсье, за что я приношу свои извинения. Простите, что побеспокоил. До свиданья, мсье.

– Но послушайте, – окликнул я, – кто такой этот Фламан?

Наверное, он был склонен к драматическим эффектам, что сослужило мне скверную службу в дальнейшем. Уже развернувшись, чтобы уйти, блюститель порядка оглянулся.

– Он убийца, мсье, – отчеканил полицейский.

Затем, расправив плечи, он отдал честь и проскользнул через живую изгородь, как будто задернув за собой занавес. Я попятился, чтобы не привлекать внимания публики, отмахнулся от официанта и только через несколько секунд понял, что ажан ушел с моим паспортом.

Затем события стали развиваться стремительно. Я не собирался скандалить, поскольку и так привлек к себе слишком много внимания. Вскоре после своего триумфального и драматического ухода полицейский обнаружит у себя в руке мой паспорт и возвратит его. В любом случае официант наверняка знает номер, выбитый на жетоне ажана, и я смогу с легкостью получить свой документ обратно. Успокоив себя этими соображениями, я как раз садился, когда увидел Эвелин Чейн. Она попала на террасу через другой вход, что дальше по улице, ближе к площади Согласия. Похоже, она видела, если не слышала, последнюю часть моей беседы с полицейским. Моей первой мыслью было, что я, должно быть, всегда выгляжу дураком в ее глазах. Мысль эта возникла даже раньше удивления, которое я испытал, обнаружив девушку перед собой. Узрев ее на фоне ветреного темнеющего неба, в котором начинали мерцать розоватым вечерним светом фонари, я едва не подпрыгнул. Не от недоброго предчувствия или чего-то в этом роде. Возможно, меня поразило то, как она выглядит и как одета. На самом деле я даже не был до конца уверен, что это Эвелин.

Если бы мысли о ней преследовали меня, в этом не заключалось бы ничего удивительного, хотя она и не была моей давней знакомой – я и встречал-то ее всего раза четыре. Так вот, не примите это за скабрезность, но кареглазая брюнетка Эвелин принадлежала – по крайней мере внешне – к числу тех девушек, о которых грезит весь батальон, возвращаясь с передовой после трех недель под обстрелом. Но (по крайней мере, в то время, о котором я пишу) она не мирилась с истинным своим предназначением. Утверждала, будто хочет, чтобы ее ценили за ум, и я, как дурак, ей поверил. Или почти поверил. Она «занималась политикой». Иначе говоря, состояла секретарем при известном члене парламента, чье имя у всех на устах, чтобы затем выставить свою кандидатуру на выборах в каком-нибудь округе, одержать победу и со временем обрести печальную известность леди Астор[5]. Ужасная мысль.

Обманутый ее чертовски холодной и непринужденной манерой рассуждать о прогрессе, служении, будущем народа и других подобных вещах, которые кажутся мне чистой воды чушью, я не знал, чему и верить. Эвелин совершала настоящее надругательство над своей природой, нося сшитые на заказ строгие костюмы и пенсне на цепочке, тянувшейся к уху.

Таково было мое мнение о ней – до описываемого вечера у «Лемуана». Там я увидел Эвелин такой, какой ей надлежало быть. Девушка, вступившая на террасу, была одета во все светлое. На ней было что-то вроде белой спортивной куртки и сдвинутая набок белая шляпка. Кожа Эвелин словно светилась изнутри и имела тот теплый коричневато-золотистый оттенок, который так редко видишь у реальных женщин из плоти и крови. Ее карие глаза были устремлены на меня. Они казались бесстрастными, но в ее движениях, когда она открывала и закрывала защелку своей сумочки, угадывалась нервозность. Девушка подошла к моему столику, и я вскочил.

– Привет, Кен, – сказала она холодно, как в старые добрые времена.

– Привет, Эвелин.

Затем так же серьезно она произнесла:

– «Вел за корону смертный бой со львом единорог, гонял единорога лев вдоль городских дорог…»[6]

Услышав нечто подобное несколькими минутами ранее, я бы либо рассмеялся, либо спросил, о чем это она. Но все произошло