Смерть в салоне восковых фигур - Лев Брусилов

сказал Фома Фомич. – И это тебе говорю я – полковник фон Шпинне! – Повернувшись к чиновнику особых поручений, он сообщил: – Итак, Меркурий Фролыч, приступайте. Что тянуть? Требования губернатора нужно выполнять, чтобы не получить по шапке.

– Так это ведь я хозяин лавки! – не имея возможности разогнуться, выкрикнул Зрякин.

– Фамилия? – зло спросил Фома Фомич.

– Чья?

– Твоя, болван!

– Зрякин!

– Имя?

– Тимофей…

– А почему ты называл себя Иваном Ивановым?

– Да не знаю… от страха, наверное…

– И чего ты так боишься, Тимофей?

– Полиции.

– Почему же ты её боишься?

– Так ведь… – Зрякин замолчал, покусывая губы и глядя то на фон Шпинне, то на Кочкина.

– Не молчи, говори, а то нам с Меркурием Фролычем уже скучно становится.

– Да я по молодости, эта, на каторгу угодил…

– За что?

– Да в том-то и дело, что ни за что, напраслину на меня возвели, люди невозможные, злые. Потом-то всё разъяснилось, что не я это, а уж и поздно, четыре лета я там отбыл. С тех пор и боюсь, кабы снова какой ошибки не случилось.

– Ну всё, теперь можешь не бояться. Твои страхи в прошлом, ты уже в полиции, а вскорости поедешь и в тюрьму…

– За что? – Зрякин попытался вскочить на ноги, но ему не удалось, смог только приподняться, как снова рухнул на стул.

– За то, что ты, сын собачий, обманул представителя власти, называя себя чужим именем…

– Я не хочу в тюрьму! – закричал Зрякин, – он, похоже, не умел говорить спокойно.

– Туда никто не хочет, потому что там не сахар. Но для того она и тюрьма, чтобы человек мог понять – воля лучше, чем неволя. Единственное преимущество тюрьмы – это крыша над головой, да ещё, может быть, приятные соседи по нарам. Потому-то все и стараются, из кожи вон лезут, чтобы в неё не попасть, а ты сам туда стремишься…

– Да это вы меня хотите упечь!

– Скажи ещё, не за что.

– Не за что! Ведь я ничего не сделал.

– А за обман?

– Да разве это преступление, – хрипел Зрякин, – это не преступление!

– А что же это, по-твоему? – удивился фон Шпинне.

– Шалости!

– Дурак ты, Зрякин, это у тебя с женой шалости будут, а здесь, – начальник сыскной постучал ногтем по крышке стола, – это называется преступление, и за него, хочешь или не хочешь, нужно отвечать. Попал ты по самую макушку и не в болото, а в трясину из дерьма!

– И что же это… – Зрякин заговорил тихо, исподлобья глядя на Фому Фомича, – никак нельзя меня простить?

– Как думаешь, Меркурий Фролыч, можно простить Тимофея Зрякина? – Фон Шпинне вопросительно посмотрел на чиновника особых поручений.

– Можно, наверное,… – начал тот, противно растягивая слова, – но лучше будет наказать, чтобы другим неповадно было. А то простим, а он хвастаться начнёт, что ему никто, даже полиция, не указ, и другие, глядя на него, тоже начнут себя чужими именами называть… Нет, надо сажать в тюрьму, там ему самое место.

– Видишь, что умные люди говорят, надо тебя сажать, другого выхода нет, если, конечно… – Начальник сыскной, оценочно глядя на лавочника, замолчал.

– Что? – ухватился тот за это молчание, как за соломинку.

– Если, конечно, не хочешь верой и правдой послужить отечеству…

– Это как же?

– Ну, скажем, поработать на сыскную полицию в качестве добровольного помощника… – Фома Фомич внимательно посмотрел в глаза Тимофея, но, кроме тупого отчаяния, не нашёл там ничего. – Понимаешь, о чём я говорю?

– Нет!

– Если вдруг что-то услышишь или увидишь, придёшь сюда к нам и расскажешь об этом. Теперь понял?

– Да!

– Тогда по рукам?

– По рукам! – кивнул Зрякин, переводя взгляд с Фомы Фомича на кандалы. – Мне можно уже идти?

– Не так быстро! – качнул головой полковник. – Вначале мы должны наш с тобой устный договор сделать письменным.

– А зачем?

– Знаешь, как иногда бывает, я тут тебе наобещаю с три короба, потом ты придёшь ко мне, а я скажу – ничего не помню. А всё почему, потому что уговор был устный, а когда он будет письменный, тогда мне нипочём не отвертеться, придётся выполнять договорённости.

Кочкин снял со Зрякина кандалы, и тот под диктовку начальника сыскной написал бумагу, которая делала его полицейским осведомителем. Таких бумаг от «добровольных» помощников в нижнем ящике стола фон Шпинне был целый ворох. Какие-то были, по разным причинам, совершенно бесполезными, а какие-то сильно помогали во всевозможных расследованиях. И тут не угадаешь, где обретёшь, а где потеряешь, поэтому Фома Фомич придерживался правила, что всех недостаточно виноватых для судебного преследования записывать в осведомители. Кто знает, вдруг когда-нибудь эта писулька сгодится. К тому же так у мелких, копеечных нарушителей не создавалось впечатления безнаказанности. Чтобы они всю свою дальнейшую жизнь чувствовали на себе длань закона.

– Подписывать надо? – спросил лавочник почему-то у Кочкина.

– Конечно! – кивнул тот.

Когда всё было сделано, Фома Фомич аккуратно выдернул из-под рук Зрякина листок и помахал им в воздухе, чтобы чернила быстрее высохли. Пробежал глазами по кривым строчкам, удовлетворённо хмыкнул и спрятал бумагу в зелёную папку. Прихлопнув по ней ладонью, почти торжественно заявил:

– Всё, Тимофей, теперь мы с тобой, если можно так сказать – коллеги!

– Мне можно идти? – гнусавил Зрякин.

– Да, тебе можно идти! – благодушно проговорил начальник сыскной. – Но прежде чем ты нас покинешь, хотелось, чтобы ты ещё немного задержался. У меня есть вопрос, на который ты должен ответить… А вот когда ответишь, правдиво ответишь, тогда гуляй! Мы препятствовать не будем.

Глава 5

Женщина в салоне

– Какой вопрос? – недовольно спросил Зрякин.

– Ты, надеюсь, слыхал, что купец Пядников помер?

– Слыхал, я даже на похороны смотреть ходил…

– И что похороны? – уточнил, откинувшись на спинку стула, фон Шпинне. – Понравились тебе?

– Нет! Бедноваты! – сморщил лицо Зрякин. – Я так думаю, уж если ты купец, да ещё такой первостатейный, как Пядников, то похороны у тебя должны быть, как пир на весь мир! Такие… – Он замолчал, подыскивая нужное слово: – Парчовые! А они – всё тихо, без музыки. Ну, это разве похороны без музыки? – перебегая взглядом с начальника сыскной на Кочкина, спросил возмущённый лавочник и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Да и венков маловато. Я всего-то тридцать шесть насчитал. И гроб небогатый, материя без золотой нитки, и фестонов нету, всё не то! Со стороны глянуть, и не купца первой гильдии хоронят, а какого-то железнодорожного чиновника, и то не из главных. Да и у тех привилегия – паровозы на станции гудят, а тут – тишина. Я так думаю, что если ты жил широко, с размахом,