Призрак Сомерсет-Парка - Майерс Б. Р.

Выйдя из-под сени деревьев, мы увидели, как солнце поднимается выше, и остановились полюбоваться открывающимся видом. Стоило лучам тронуть покрытую инеем поляну, вся земля заискрилась, точно усыпанная драгоценностями. Я почти представила, каково это — быть королевой или, по меньшей мере, влиятельной персоной. В свете утра Сомерсет-Парк был великолепен.

Словно прочитав мои мысли, мистер Пембертон сказал:

— Жаль, что вы не ездите верхом. Это и впрямь лучший способ полюбоваться местностью.

— Но с чего вы взяли, что я не езжу верхом?

Я думала, что в ответ он посмеется. А он уставился на дорогу, что вела к деревне, и произнес:

— С нетерпением жду дня, когда смогу уехать отсюда по этой дороге навсегда.

— Уехать вы можете когда угодно.

Хозяин Сомерсета покачал головой.

— Хоть смерть и уничтожила наше с Одрой будущее, но она не в силах стереть моих перед ней обязательств.

Незримая тяжесть будто легла мне на плечи. Тот час после рождения Эсмеральды в конюшне и прогулка через лес казались теперь сном. Он начинал становиться мне небезразличен. И пусть человек его положения в обществе никогда бы не обратил внимания на такую особу, как я, сердце все равно хотело знать. К черту деликатность. Я должна была задать ему вопрос, прежде чем мы проведем еще какое-то время вместе.

— Вы по-прежнему ее любите? — спросила я.

Мистер Пембертон нахмурился, сведя брови в линию.

— Не знаю, что и сказать вам, — отозвался он.

Я затаила дыхание, уже жалея, что вообще об этом заговорила.

— Времени почти не оставалось, — продолжил мистер Пембертон, — однако у нас было заключено соглашение. Когда я получил от мистера Локхарта письмо о Сомерсет-Парке и моей с ним связи, я сразу понял, что мой долг — стать его попечителем. А потом Одра приняла мое предложение, ей тоже предстояло сыграть свою роль. Не могу отвечать за нее, но вряд ли было бы вопиющей несправедливостью предположить, что она относилась к нашему соглашению так же, как я.

Я не сводила с него взгляда, ведь он все еще не отрекся от своей любви к ней. Его голос стал мягче, но в то же время решительнее.

— Вот почему я не знаю, что ответить на ваш вопрос, мисс Тиммонс, — я никогда и не был в нее влюблен.

В груди у меня что-то затрепетало. Разумеется, это вряд ли изменит наши отношения, и все же на меня мгновенно нахлынуло неподдельное облегчение. Я потупилась, рассматривая свои ботинки и боясь, что выдам себя улыбкой.

— Вы просили ее руки, поскольку должны были это сделать? — уточнила я.

— Я был бы полным болваном, если бы отказался от Сомерсета. А раз уж ко мне должен был перейти графский титул, то, конечно же, следовало подумать и о наследниках. Соглашение устраивало нас обоих. — Мистер Пембертон пожал плечами. — Это было просто разумное решение.

— Как практично, — кивнула я. — А кто-нибудь более романтичный назвал бы это судьбой.

Когда ответа не последовало немедленно, я подняла взгляд. Мистер Пембертон закусил губу, скрывая усмешку.

— Судьба не существует сама по себе. Мы сами формируем ее своим отношением к миру. Я мог бы уклониться от ответственности и отказаться от титула графа Чедвика. Возьмем, к примеру, вас. Вот вы в моем плаще, помогали кобыле ожеребиться. Ваш ли собственный выбор к этому привел или не зависящие от вас события?

Поднялся ветер, взметнув золотистые пряди у виска мистера Пембертона. Я вспомнила о пророчестве гадалки.

— Я принимаю решения только из соображений самосохранения, — отозвалась я. — Да и вообще — разве не тягостно думать, что все наши желания и усилия имеют ничтожную ценность в сравнении с чьим-то великим замыслом?

— Но, возможно, принимая решение, мы сами определяем свою судьбу.

— Даже если вы самый невезучий человек на свете? — спросила я.

— Особенно в этом случае.

Теперь я уже не скрывала улыбку.

— Сдается мне, тревожиться о судьбе — роскошь, что отведена лишь тем, у кого слишком много свободного времени.

В голубых глазах мелькнула искра.

— Весьма справедливое замечание, которым можно окончить наш спор, — сказал он. — Засчитываю этот аргумент в вашу пользу.

Он в последний раз бросил взгляд на дорогу, что вела к деревне, и мы продолжили путь к его великолепному дому.

— Благодарю, — отозвалась я, — что позволили мне присутствовать при родах. Вы были правы. Всю жизнь меня окружали печаль и смерть. От этого утомляешься и замыкаешься в себе. И пусть в конюшне было потрачено столько сил, в конце на душе стало легко. Порой я думаю, что все эти смерти ослабляют дух. По крайней мере, мой слабеет.

Не знаю, отчего я выпалила это признание, но уже пожалела, что не промолчала. Я будто все испортила.

Тогда мистер Пембертон сказал:

— Слабая — последнее слово, которое пришло бы мне на ум, вздумай я вас описать, мисс Тиммонс. Смерть делает людей беспомощными, но не вас. Если вы и ощущаете некую слабость, это оттого, что несете в себе горе других. Это бремя и делает вас сильной.

Его похвала пробрала меня до мозга костей. Я и забыла, как гордилась работой maman.

Он остановился и потянулся к моему локтю. Мы ступили на путь, о котором я и не помышляла прежде.

— Спасибо, — ответила я, — вряд ли кто-нибудь выражал это столь изящным образом.

— Не стоит хвалить мой выбор слов, — возразил он, — я лишь произнес вслух то, что считаю правдой.

Я не знала, как описать происходящее — когда воздух густеет, а сердце будто бьется в горле. Столь легко было представить, как мы с ним вдвоем уходим по дороге на Рэндейл. Столь легко забыть, чье место я занимаю, — и причину, по которой вообще оказалась в Сомерсет-Парке.

Я промолчала, и он через некоторое время произнес:

— Идемте. Я и без того вас надолго задержал. — И направился к черному ходу.

В душе и на уме у меня все перепуталось. Ощущение надежности, что от него исходило, казалось таким неподдельным, но я понимала — это только мимолетная видимость.

Я вновь услышала голос maman:

Одно лишь сулит любовь — разбитое сердце.

Глава 48

Позже я проснулась на удивление отдохнувшей и воодушевленной. Сеанс должен был состояться через два дня, и пусть я так и не решила, на кого же указать, отчаиваться не стала. Хотя миссис Донован не сможет присутствовать лично, из нее можно сотворить превосходного козла отпущения. Я помнила, как она, рыдая, призналась, будто спасла ребенка.

Но чей это был ребенок? Я прогнала воспоминания прочь. Знать всю правду — не обязательное условие успешного проведения сеанса.

Зевая, я начала готовиться к выходу. Одевшись, уселась перед трюмо, чтобы уложить волосы. Ящик казался до нелепости пустым всего лишь с одной коробкой шпилек, немногими одежками и моими починенными перчатками. Я погладила искусную строчку миссис Донован. Рана у нее на голове была такой странной формы... Что за орудие могло оставить подобную отметину?

И тут меня вдруг осенило. Я снова воззрилась на ящик. А ведь он достаточно большой, раз здесь помещалась завернутая в нижние юбки диадема. А ящик в трюмо Одры был столь неглубок, что плоская красная коробочка в него едва входила. В остальном эти два предмета мебели казались совершенно одинаковыми.

Я вспомнила рисунок с изображением моей матери в Париже — ту самую картину, которую я нашла в секретном отделении ее шкатулки с драгоценностями. Правда оглушила, словно фараон вышиб из меня дух. Я перевела взгляд на ключ, который прошлой ночью оставила на подоконнике. Стоит нанести еще один визит в комнату Одры.

Я осмелилась пройти по коридору, спрятав ключ у себя в рукаве. Никого не было видно. Подойдя к двери, я выудила ключ и сунула его в замок плавным движением, будто скользила в танце. Ручка легко, без сопротивления, повернулась, я шагнула в комнату Одры и заперла за собой быстрее, чем Джозеф слопал бы булочку целиком.

Я направилась прямиком к трюмо и выдвинула верхний ящик до конца. Я знала: слишком мелок он не без причины. Кончиками пальцев я вела по внутренним стенкам, пока не нащупала выпуклость на задней стороне. Я потянула за нее, и дно приподнялось, открывая доступ к отделению внизу.