Йорг Кастнер - В тени Нотр-Дама

Когда он рассказывал о Пакетте Шантфлери, лицо Вийона оживилось. Даже казалось, исчезли шрамы, словно чистота и красота заколдовали его лицо. Но это был лишь обманчивый лик его воспоминаний. Теперь, когда он рассказывал о рождении, его лицо приняло прежнее выражение — опустошенное, безжизненное, мертвое.

— Было так, словно природа решила дать одному ребенку красоту матери, а другому — уродство отца, приобретенное в боях и от пыток, — продолжал Вийон. — Один сын был безупречен, с нежными чертами лица и чистой кожей, другой же — отвратительный горбун, покоробленный как железо, которое слишком долго пролежало в огне кузнеца. Я хотел сохранить жизнь обоим моим детям, но поползли злые слухи. Горбун, как и сейчас, считался порождением дьявола, и шпильман в глазах людей стоит не Бог весть как высоко. Нам угрожали, за нами подсматривали, над нами насмехались. Уже не на шутку поговаривали, не отправить ли нас на костер. Это, а также осознание, что наш изуродованный сын никогда не будет иметь спокойной жизни, привели меня к решению убить его.

— Вашего собственного сына? Вийон печально кивнул головой.

— Вы не понимаете, Арман? Я должен был сделать это, чтобы спасти вас и вашу мать! Но Пакетта думала иначе, чем я. Она был слабее или сильнее — считайте, как хотите. Однажды утром она исчезла. Горбуна, которому мы так и не дали имени — такой бесперспективной нам казалась его юная жизнь — она забрала с собой. Ее видели по дороге в Париж, и я боюсь, если это верно, черная смерть забрала их обоих.

— Вы больше не искали их?

— Это было невозможно, в это время пришел крик моего отца о помощи. Я должен был возвращаться в Париж, что мне было запрещено под страхом смерти. Но кто мог предположить, что я приду именно в чумной город! Вас я оставил у набожных братьев в Сабле, подальше от всех, но все время был в курсе ваших дел.

— И все же вы оставили меня в неведении, ничего не сказали мне, кто мой отец и кто моя мать!

— Что же я должен был сделать?

— Вы могли забрать сына к себе.

— Сюда? Как я должен был заботиться о вас, находясь сам в розыске, всеми преследуемый, которому угрожают и день и ночь?

— Но сейчас же вы раскрыли себя!

— Потому что я нуждаюсь в вашей помощи. Не только я, все добрые души нуждаются в вас. Вы можете стать спасителем, Арман. Я предвидел это с первого дня и назвал вас поэтому Сове[47], спаситель. Когда я почувствовал, что дела в Париже обострились, что победа белого или черного не за горами, я велел прийти вам.

— Вы ошибаетесь, — я нагло ухмыльнулся ему. — Я был вынужден покинуть Сабле, потому что мой покровитель застал меня в положении, которое раньше вас явно возбуждало к пошлым балладам.

— Нет, вы ошибаетесь, Арман, если верите в совпадение. По моему распоряжению мессир Донатьен Фрондо был вызван на освидетельствование, которое уже давно было выполнено. Поэтому он вернулся неожиданно раньше. Невидимыми духами мои люди следовали за вами по пути в Париж.

И правда, Вийон умел мастерски сбить меня с толку. Любой даже такой маленький триумф, который, как я думал, одержан над ним, он превращал в моментальное поражение. Мой гнев вернулся. Если он говорил правду, то он обращался со мной, как с животным или безвольным рабом. Если же он лгал мне, то еще меньше было поводов думать о нем дружелюбно.

— У вас есть ответ на любой вопрос, — промямлил я.

— Это не доказывает, что я говорю правду?

— Это может так же доказывать, что вы хорошо преподносите свои дела, чтобы заставить меня дальше играть в вашу игру.

Это была дрожь его шрамов, слабая тень вымученной улыбки — или только отражение огня? Я не хотел думать об этом.

— Недоверие хорошо и для нас даже жизненно важно, важно для выживания, но не нужно быть обидчивым. Вам требуется доказательство, что я ваш отец?

— Да!

Теперь он действительно улыбался, только недолго. Это было как погружение в горячую ванну или в приятные воспоминания.

— Когда Пакетта родила вас и вашего брата, я велел пометить вас. Каждому выжгли маленькую раковину, чтобы братья раковины знали, что вы — дети их короля.

Найдя в себе новые силы, он поднялся и подошел к двери, которую только приоткрыл. Он что-то крикнул в пространство, и немного погодя пара человек внесли два больших, почти по пояс высотой, зеркала. Они установили их так, чтобы отполированный металл одного отражался в другом. Один из людей положил мою высушенную одежду на кровать. Они снова покинули помещение, и Вийон приказал мне раздеться.

— Зачем? — спросил неуверенно я.

— Чтобы снова надеть вашу одежду, и чтобы я смог продемонстрировать вам обещанное доказательство. Раковина находиться на вашей правой ягодице.

Я разделся, у меня слегка закружилась голова Наконец, подумал я, что понял, почему меня назвали у мэтра Обера «братом раковины». И действительно, когда я стоял нагой между зеркал, я увидел — впервые в моей жизни — маленькую точку, не больше подушечки пальца. При поверхностном взгляде ее можно принять за родинку, но посвященному она открывалась в форме раковины.

— Вы верите мне, наконец, Арман? Только ваш отец мог это знать.

— А вот и нет! — презрительно пробурчал я в нос, пока надевал одежду, потому что считал, что разгадал Вийона. — Каждый, кто видел меня хоть раз без штанов, мог это знать — любой банщик и любая женщина.

— Я не банщик и, видит Бог, не женщина.

— Но к вашему союзу относятся трое итальянцев, которые привели меня сюда, когда я переодевался, они видели меня, как и вы сейчас, нагим! Колен или Колета, впрочем — тоже!

Вот оно! Наконец, настал мой триумф, последний удар, решающий толчок. Даже такой пронырливой старой лисе нечего возразить. Он обескуражено смотрел на меня, медленно покачал головой и пробормотал:

— Тут ничего не поделаешь, вы просто не хотите дать себя убедить.

— Я просто не хочу дать провести себя, — возразил я довольно надменно, но не совсем победоносно. Ведь что триумф, который я испытывал, был триумфом обиженного сына над отцом, местью за долгое разочарование тому, кому он, наконец, может отплатить. И это, возможно, не сходилось с доказательствами: что не принимал разум, душа моя давно уже приняла. Поэтому я согласился, когда Вийон предложил из последних сил и доброй воли спросить итальянцев и Колетту, и, если необходимо, поклясться святой клятвой в истине своих слов.

— Это очень серьезно, — добавил он. — Нам, чистым, запрещено клясться. Отступления от правила позволены только в крайне исключительных случаях.

Он провел меня по своему подземному царству в удаленную комнату, из которой шел отвратительный запах. Многочисленные свечи и масляные лампы компенсировали то обстоятельство, что здесь не было дневного света. Сильный запах масла был гораздо приятнее в сравнении со сладким ароматом, который напоминал мне о колумбариях на кладбище Невинно Убиенных Младенцев.

Трое итальянцев в кожаных фартуках стояли вокруг большого деревянного стола. То, что лежало на нем, заставило меня пожелать, чтобы ни один лучик света не освещал это помещение.

Леонардо, Аталатне и Томмазо засучили рукава. Их кисти и руки были по локоть измазаны кровью. Как на скотобойне они ковырялись во внутренностях, которые лежали перед ними. Только разрезанная плоть принадлежала не свинье или корове. Это был человек, голый человек — или то, что от него осталось.

Я отвернулся и со стоном спросил, что все это значит:

— Должна ли меня постигнуть такая же участь, если я не буду шпионить для вас, магистр Вийон?

Я не мог заставить себя назвать его отцом, и он, похоже, не ждал этого.

— Чепуха! — ответил он. — Мужчина был уже мертв, когда мы забрали его с кладбища. Леонардо вскрыл уже многих людей. Он ищет путь, по которому душа покидает тело.

— Ах, — заметил я с судорожной иронией. — Итак, вы хотите сократить путь, по которому должна пойти душа в поиске ее спасения от тела к телу.

— Вот над чем мы работаем, — сказал Леонардо, вытер свои руки о тряпку в кровавых пятнах, подошел к стене и сделал углем пару штрихов на находящемся там рисунке.

На нем был изображен человека в профиль, нагим, разрезанным как труп на столе. Я увидел спинной хребет, кости и многочисленные внутренности всяческих размеров и форм. Я быстро отвел взгляд, я слишком сильно ощутил, что это напоминает мне наводящее ужас мясо на столе.

— У меня вопрос ко всем троим, — сказал Вийон. — Вы заметили, когда Арман переодевался, что-нибудь на его теле, о чем вы должны были сообщить мне?

— Я ничего такого не знаю, — ответил Леонардо. И Томмазо также отрицал это.

— Che cosa? — спросил Аталанте, и Леонардо перевел ему. — No, — кудрявый юноша затряс своей роскошной гривой. — Я ничего не заметил или мне нечего рассказывать, я только выпил добрый глоток воды жизни с синьором Арманом!

С улыбкой или подобием ее, Вийон повернулся ко мне и спросил: