Дом на Баумановской - Юлия Викторовна Лист

спать?! Ни в одном глазу. И что это за атаман такой, про которого рассказывал Фролов? Майка ужасно хотела расспросить о нем Колю, но боялась, что ее могут услышать отец с Асей, которые наверняка тоже не спали.

Так она сидела в темноте, прислушиваясь к ночным звукам, смотрела, как тени деревьев выплясывают беззвучный танец на потолке с лепниной. Часы пробили раз, другой, третий.

– Коля, – не выдержала Майка и позвала шепотом. Поднявшись, глянув в щель в ширме, она чуть не навернулась, наступив на длинный подол ночной сорочки, которую ей тоже сшила Ася – удобная, как одеяло или плащ-палатка, но постоянно путалась под ногами. – Ты спишь?

– Нет, – вскочил тот. Он так и не переоделся в свою одежду, которую взял из дома, сидел в том же свитере и тех же штанах, в которых был в день смерти своего отца, в них его арестовали, в них он провел ночь в дежурной комнате следственной части.

Майка на цыпочках вышла из укрытия и села с ним рядом на диван.

– Чего не спишь? – издалека начала она тоном человека, который собирается выведать страшную тайну, но не знает, как подступиться, и придвинулась ближе.

– Не хочу… – буркнул он, но почему-то тут же, смягчившись, добавил: – Не могу.

Майка пытливо поглядывала на него. Ведь совершенно точно, что он ужасно хотел кому-нибудь наконец во всем сознаться и все рассказать. Майка рада будет стать таким слушателем. Но как его разговорить?

– Зачем Константин Федорович все это делает для меня?

– Он такой упрямый. Если что решил – на попятную не пойдет.

Коля тяжело вздохнул.

– Я стольких людей втянул в черт знает что.

Майка молчала, ожидая, что он начнет свою историю, и боялась помешать неловким словом.

– Знаешь, – проговорил он. – Я не смог застрелиться.

– Это очень хорошо, это очень… очень, как говорит Ася, «слава богу!», – подхватила Майка. Почувствовала, что сморозила чушь, и опять замолчала. Ее удалая бравада куда-то испарилась. Задирать Колю уже не хотелось, его родные мать и дядя вон какими оплеухами задаривают, шутить над ним – тем более жалеть его Майка не могла, потому что она была против любой жалости. Отчасти ее раздирало желание узнать тайну своего боевого товарища, отчасти она не знала теперь, как с ним себя вести. Она сидела рядом и смотрела на его профиль, выделяющийся черным пятном на фоне высветленного уличным фонарем прямоугольника окна.

– Откуда твой отец знает, что я только три раза стрелял и что у меня потом оружие отняли? – спросил Коля.

– Ну, по синяку на пальце.

– И только?

– У него чутье.

– Майка… – с придыханием проговорил Коля беззвучно, – меня ведь никто не заставлял, я ведь хотел его убить! Но не смог… Держал его на мушке, он стоял и смотрел мне в лицо, ожидая, что я нажму на гашетку. Я все-таки… безнадежный трус.

– Это он «наган» дал? – сообразила Майка. – Атаман?

– Не дал, а показал, где лежит. Сказал, что это его знак доверия мне. Но это всего лишь громкие слова. Хотя, когда я увидел его странно одетым у папы, увидел папу пьяным от эфира в кабинете, я все понял… Папа ему был не нужен, он хотел от него избавиться. Он собирался с ним что-то сделать. И я кинулся к спрятанному оружию, хотел предотвратить несчастье… Он ведь… не виноват ни в чем! Он не должен был так умереть…

Майка скривила рот, не понимая, о ком речь, но перебивать не стала.

– Я три раза стрелял. Хотел в него, а получалось вверх, вниз, в сторону… Ясно помню, как осознал, что не смогу. Не сумею убить человека. Захлестнуло отчаяние, решил, что теперь пора – надо уже стрелять себе в голову. Только поднес к виску дуло… он налетел, как ястреб, оттолкнул. И расстрелял папу, в упор… Три выстрела в грудь. Звука не было, наверное, уши заложило, я не вскрикнул даже, словно голос потерял. А в соседней комнате находилась мама…

– А зачем ты на себя вину взял?

– Не хотел, чтобы жениха Лизки осудили. Он сказал – уходи, он все так подстроит, что Лёня будет виновен. Он с самого начала знал, что Лиза его приведет. Весь дом слышал, как папа его отчитывал за неуспеваемость, за то, что в клуб поэтов записался, за то, что водит его дочь по злачным местам Москвы, и говорил, что не выдаст ее за него никогда. Он его не любит, считает вертопрахом… Не любил, – поправил себя Коля и сжал челюсти, наверное, чтобы не расплакаться. – Я ему назло не ушел, сказал, пусть меня арестовывают, я сознаюсь и сяду. Со словами: «Посмотрим, как ты сам выкрутишься» – он положил «наган» на стол. Он думал, я струшу, но я взял «наган» и сел обратно. Я сказал, повинюсь, вот – повинился. Мне лучше в тюрьме, чем жить без собственной воли.

– Кто это «он»? – спросила Майка, потому что все время путалась в словах Коли, который, стараясь не называть имен, всех подряд звал «он».

– Не могу сказать.

– Атаман, да?

– Не могу, Майка, сказать. Не спрашивай, не мучь.

– А почему ты дядь Леше соврал, что Кисель тебе дал «наган»?

– Киселя больше нет, никто не станет спрашивать у мертвого.

– Эх, ты! Покрываешь его, атамана этого своего. Он же бандит! И почему ты его не сдашь?

– Сдать – ни за что. Убить… – Коля вздохнул. – Убить было бы благороднее. Майка, он… Он был мне больше семьей, чем родные мать с отцом, он воспитал во мне любовь к музыке, искусству, брал к себе на колени и вслух читал Шекспира и Шиллера. Там, в том пустом доме, где я был все время один… Мне так не хватало… Ребенком я видел в нем благородного вельможу, изысканного дворянина, любил всей душой, каждый раз с нетерпением ждал его возвращения. Он был для меня духовным наставником, как Лоренцо Монтанелли для Артура Бертона.

– Это из «Овода», что ли? – Майка невольно возгордилась, что читала эту книгу. – По-моему, тот кардинал не очень честно поступил с Артуром.

– Мне было четыре, когда он появился впервые… Но, кажется, я его встречал и раньше, просто не помню, маленький был совсем. Пришел незваным гостем, в черном сюртуке, с тростью, прямой, статный, разговаривал со мной как со взрослым. В усадьбе я жил в другой части дома, за мной нянька смотрела, француженка, а еще старуха, которой я сейчас не помню уже, родителей и Лизу видел редко. Эти времена сейчас вспоминаются, как странный сон. Казалось, что весь дом в