Дом на Баумановской - Юлия Викторовна Лист

няни, а ко мне прикипел из жалости. Она была не старая еще, ну как мама.

– А с учителем знаком, что ли, был?

– Он, когда вернулся с войны, привел учителя, чтобы я мог приступить к музыкальной грамоте. Учитель с простреленными коленями был, австриец. Мой благодетель как бы его пожалел, к нам привел, чтобы его мать выходила. Сказал, вот, совершим обмен. Вы ему – кров и уход. А он вашего мальчика нотам обучит, он на родине до призыва на войну в оркестре виолончелистом был и музыку сочинял, пьесы для спектаклей. А потом я узнал, что он его здорового привел, а ноги прямо на крыльце нашей усадьбы прострелил, чтобы не убежал.

– А виолончель где взяли? В военном оркестре нет виолончелей, только барабаны и литавры.

– Нашли. Это, ты думаешь, почему я на виолончели играю? Достали бы барабанщика, я был бы барабанщиком, наверное.

– Значит, твои родители были не п-против? – с осторожностью спросила Майка.

– Против! Еще как! Родители постоянно ругались с ним, но потом делали по его. И принимали от него награбленное, позволяли в доме жить всей его банде… Но все же втайне много раз пытались передать о своем бедственном положении кому-нибудь из соседей или красноармейцам. Но безуспешно. Тех, кого атаман поначалу к себе впустил на переговоры и выслушал, он сразу запер в подвале.

– Это же не мог быть твой дядя Швецов, да? – насторожилась Майка.

– Нет, это были другие красноармейцы, – Коля отвернулся. – Они с ним тоже договариваться пытались. Он от них даже какие-то бумаги получил… требовал, чтобы его людей не трогали. А в доме расселилась тьма его солдат… Некоторые были одеты в русскую форму, кто-то в австрийскую, потом начали крестьяне присоединяться. В конце концов их стало очень много. Я не припомню времен, когда видел столько людей в одном месте. Они сами себя кормили, жарили краденых кур на самодельных вертелах, жгли костры, некоторые в саду палатки расставляли. Все было по-военному. За три года они вырубили весь наш сад на дрова. Иногда я слышал страшные крики женщин… Не хочу говорить, что они с ними делали. Ты еще маленькая.

– Насиловали, – рубанула Майка. – И я не маленькая вовсе.

Коля стыдливо опустил голову.

– А он всем этим заправлял. Ходил как царь в своем узком темно-синем мундире без погон, с тремя золотыми полосами на манжетах. Такого ни у кого не было. Я потом искал в книгах, к каким войскам относится эта униформа. Это была одежда венгерских офицеров.

– Как у того убитого Миклушина на старом фото?

– Я не стал смотреть. Мне, знаешь ли, хватило кровавого пятна там, где у нас пианино, я о нем не знал… – Коля поморщился. – Но атаман очень гордился своим синим мундиром, преображался, когда надевал его, точно он был волшебный, меняющий личность, как плащ-невидимка. Только, надевая его, он не исчезал, а превращался в убийцу. Грабил, убивал, вешал, жег деревни, пока я, ни о чем не подозревая, занимался музыкой с австрийским беженцем, который страшно мучился от боли в ногах, но терпел, был мне хорошим учителем. Герр Вальтер его звали. Он умирал от воспаления, последний месяц лежал и не двигался, только очень тяжко стонал. Степнов его пристрелил… из жалости. Я не видел, он велел выйти. Но слышал… Один глухой выстрел и… все.

– Как же вам удалось спастись?

– Папа… его все-таки уговорил сдаться красным. Объяснил, что сопротивляться новым временам нет смысла. Без нас или с нами они наступят. Папа хотел отдать дом для артели, но Степнов воспротивился. Дал нам уйти, а дом все-таки спалил. Ты же, наверное, поняла – зачем? Чтобы разом уничтожить тех, кого в подвале запер… И няня моя… тоже тогда и сгорела. И мы переехали в город. Нас пожалели, потому что считали, что разбойник нас в заложниках держал. Конечно, никому ни мама, ни папа не сознались, что отчасти мы были с ним заодно. Мама тогда лихо придумала сказать, что я учился в деревенской школе… и мне два класса засчитали. Я ведь и вправду… я не учил математику второго года обучения. Ты меня раскусила… Теперь презирать будешь, да?

Майка не ответила. Сначала она опешила. А потом решила, что сделает вид, что ее это не волнует нисколечко. Но лоб ее невольно собрался гармошкой – подумать только: обманом перескочил два класса, в то время как она вынуждена была честно отработать с первоклассниками азбуку, не спать ночами и догонять школьную программу, мечтая поскорее попасть в один класс со своими сверстниками.

– А Савелий Илиодорович вас устроил в Рязани? – спросила она ровным тоном.

– Да.

– А в Москву он зачем перебрался? Этот атаман Степнов?

– Потому что всюду стал воцаряться порядок и грабить открыто было уже нельзя. Вот он и решил пересмотреть свои взгляды. Огляделся и стал проворачивать дела по-другому: тихо и незаметно. Он в Москву больше ста человек перетащил постепенно. Сам теперь занимает высокую должность…

– Какую это?

– Не могу сказать. Но у него везде свои люди: в Орготделе, в Моссовете, в жилищных советах и районных комитетах и даже в ГПУ и ГУСе. Ту статью помнишь про меня в «Пионерской правде»?

– Ну?

– Оказывается, это он ее выхлопотал. Ужасно боялся, что меня осудят за то, что я в подвале держал Киселя. Журналисту большие деньги заплатил, чтобы тот меня героем выставил. Теперь этот газетчик, комсомолец, между прочим, ему безотказно что хочешь напишет. И ГУС ему нипочем – Государственный учетный совет тоже им кормится. Он и своих ввел, и новых притянул, расплачивается чистым золотом, награбленным, но каждой золотой монете и всякой ювелирной безделке он придумывает такую легенду, что почти никто никогда не попадался. Возможно, он просто частью награбленного с кем-то очень высокопоставленным поделился, вот его и покрывают. Так что поймать его невозможно. Все нити, что он сплел, как паук, и развесил всюду, разбросал, уходят, исчезают, как в песках. Ты посмотри, какую махинацию он провел с Цингерами из квартиры над нами? Никто ничего и не заподозрил бы, если бы он не велел мне «драку понюхать», не поручил Киселю меня воспитывать, а Кисель не стал командовать. Он думал в квартиру въехать, чтобы к нам поближе быть, а я ему все испортил.

– Ему никто не позволит, – фыркнула Майка. – Знаешь ведь правило: один человек – одна комната. А он один в четырех жить собрался?

Коля лишь ухмыльнулся.

– Позволят, еще как! Я знаю кучу людей, которые живут в больших квартирах с кабинетом, с большой ванной. Писатель Горький,