Владимир Короткевич - Черный замок Ольшанский

Помолчал.

— И вообще он чересчур много видел. Можно сказать, смертельно опасного для жизни. И последнюю «акцию» видел. Бредит, лопочет, а смысл какой-то есть. Я вот только не знаю, или он ее тоже наблюдал откуда-то, или был в колонне смертников. Я из отдельных слов этого его лопотания, его блеяния нарисовал для себя такую картину, может, и неверную.

— Какую? — спросил я.

— Видел он все это, но не до конца. Пленные волокли ящики до взгорка (там озеро с одной стороны, а речушка, ров и замок — с другой). Потом смертникам глаза завязали, повели туда, а через пару часов, снова с завязанными глазами, отвели обратно. И в лесу — залпы. Живые сносили мертвых в кучи. И тут или Лопотуха испугался (он, видимо, уже и тогда был — того…) и оставил наблюдательный пункт, или ему удалось чудом убежать. А остальных положили там, на горке. Где похоронены — знаешь.

— А кто знал и знает, где они то спрятали?

— Ну, наших туда не пустили. Вартенбург под бомбы угодил в Дрездене, а «искусствоведа» Керна наши в Белостоке потом публично повесили.

— Вот оно что, — вздохнул я. — Получается, никто не знает, что прятали, где и как.

— Косвенно догадаться можно: архив, награбленное и еще личное имущество Ольшанских. То-то замок пустовато выглядел, когда мы вошли. А кто знает? Лопотуха знает. Да это все равно, как если бы собака знала. Не говорит… И никогда не скажет.

— А может так случиться, что наступит просветление?..

— Вряд ли, — сказал Змогитель. — Что могут дать беспорядочные бормотания вроде: «И вы… Убьете меня… Убийцы… Завещание их там». Если и есть где-то там завещание Ольшанского и княжеские грамоты да подтверждения магнатного достоинства, то кому они сейчас нужны? Последний, последний Ольшанский волей божьей «умре».

Да, веселого было мало. Мы сидели уже почти впотьмах, и такая же тьма была в наших мозгах. Я вспомнил про свое обещание Хилинскому и первый нарушил молчание.

— Хлопцы, а что оно такое — Бовбель? Это я для одного там человека. Он и сам немного знает, но ему интересно, что знают, как смотрят на это тут, на месте?

— Кгм… — Змогитель бросил в рот ягоду. — Это, брате, знаменитый бандит. Терроризировал с бандой всю округу в 45-47-м годах. Два их тут таких было. Он да Кулеш. В оккупацию «партизанили». А по правде их «партизанство» в основном сводилось к тому, чтобы разжиться харчами да коня или кожух у кого забрать. Ну, врать не буду, нападали иногда и на немцев. Посты снимут, комендатуру подожгут, мост однажды спалили, два эшелона под откос раком поставили. Еще пока такое было — терпели. Но перед освобождением бывали у них уже стычки и с нами. Почти как анархисты в гражданскую: «Бей справа — белого, слева — красного».

— Да, — сказал Шаблыка, — по сорок восьмой год у нас был ад. Из-за них. Возвращаюсь однажды ночью с собрания — гляжу, кто-то цигарку курит за кустами. Ясно, засада. Ну, я «вальтер» из кармана, крадусь, думаю: «Это еще кто кого». Подошел ближе — тьфу ты, мать-перемать… Светлячок! Обычный светлячок!

Посмеялись. И снова Шаблыка:

— А бывали и в самом деле засады. Очень охотились. За всеми, а за мной почему-то особенно.

— Может, боялись?

— Сам так думаю. Возможно, в банде был кто-то из коллаборационистов. А я мог его случайно знать, потому что какое-то ведь время «немцам служил». Мог опознать. Вполне возможно, что по этой причине и охотились… Ну, не добыли, и хорошо. А потом милиция, да «ястребки», да обычные люди, которым он хуже гнилой редьки осточертел, начали его гонять, прижали к болоту и — каюк. Сам Бовбель, кажется, убит.

— Почему «кажется»?

— Никто из наших его в лицо не знал, а «евонные» все полегли.

— Так никто и не знал?

— Впотьмах его видел только какой-то Щука. Кажется, в чинах теперь. В Минске живет. И еще — Гончаренок.

— Гончаренок?!

— Да. Бовбель послал одного своего хлопца провожать Гончаренка «в последнюю дорогу», да, видать, малоопытного. А у Тодора в кармане махра была… И вторая ошибка — рук ему не связали… Он после этого в болоте два дня сидел, а потом ночью в Ольшаны пришел и от жены узнал, что Бовбеля накануне разбили вдребезги.

— Никогда бы не подумал, что он настоящий мужик, — покачал я головой. — Экий ведь пьянчуга, вечно от него перегаром разит.

— Он, говорят, и пить начал с того времени. А вообще-то, мужественный не мужественный, а гаденыш он, этот Тодор Игнатович, — заключил разговор Шаблыка.

Я понял, что он не может простить бухгалтеру, который спровоцировал Ольшанского устроить покушение на замок.

Я поднялся.

— Давай проводим его, — предложил Змогитель Шаблыке. — А то столько страшного наговорили, что наше дитятко, прежде чем бай-бай в люлю, еще дорогой согрешит в штанишки.

Мы посмеялись и втроем двинулись со двора. Луна, которая только-только начала истаивать, заливала неверным светом пыль улицы, утоптанные пешеходами «тротуары», темные садики. Шлось и дышалось легко.

— Н-да, — сказал я, — землица у вас с фокусами, страшноватая. И на каждом шагу фордыбачит, как необъезженная кобыла.

— А это потому, — сказал Шаблыка, — что мы на себе ездить никому не позволяли.

— Наоборот, сами старались кому-то на спину влезть, — усмехнулся Ковбой. — Только не всегда это удавалось… Свела меня однажды в Литве сразу после войны судьба с одним таким сверхпатриотом. Я сам Беларуси на мозоль наступить никому не дал бы, но тут уж даже меня малость тошнить начало. «Наш Витовт мечом в ворота Москвы стучал» (будто я москвич). Ну, я ему спокойно: «Стучал, да не достучался». Потому что, и правда ведь, не открыли. Да и вообще, малопочтенное это занятие — в чужие двери стучать. У нас только однажды подобный случай был со вдовой да пьяным Высоцким.

— Вот-вот! — спохватился я. — Про вдову потом. А вот… вы ведь все время тут… Может, знаете, за что расстрелян немцами в Кладно Владак Высоцкий, троюродный брат вашего ездового?

— Очень темное, совершенно запутанное дело, — сказал Шаблыка. — Никто не знает. Я уже и сам искал для школьного музея. Может, какой-то новый герой неизвестный? Нет, полный мрак. Архив немцы, видимо, сожгли или спрятали. Может, какие остатки-отписки в столичном сохранились, надо бы поискать…

— А что это за история со смертным приговором Крыштофу Высоцкому, который поляки привели в исполнение? В 39-м?

— Эта история тоже темная. Говорят, убил провокатора. Но тогда до этого мало кому было дела. Войной попахивало. Может, в Минске поискать? Или в Вильно. Потому что в Кладно судебные архивы дымом изошли… Послушай, что мне пришло в голову. Надо таки распутать это дело. Найти свидетелей. Может, помогут разобраться и в нашей Ольшанской головоломке.

— Почему?

— А ты не знаешь, кому было поручено выполнить приговор над Крыштофом и еще десятью?.. Оберштурмфюреру Штофхену с подчиненным шарфюрером Линцем.

— Ну и что?

— А то, что эти два быдла участвовали и в акции уничтожения наших в Ольшанке. Штофхен — один из тех, кто руководил расстрелом на гребле, а Линц возглавлял охрану операции. Эх, память твоя кошачья.

Я был абсолютно согласен с ним и решил сегодня же вечером все записать по горячим следам. Мы как раз проходили мимо хаты Гончаренка и в раскрытом окне между двумя вазонами с «Аленкиными слезами»[115] увидели его иссеченную мелкими морщинками рожу.

— Крапива в цветах, — прокомментировал неисправимый Змогитель.

— Эй, друзья, — позвал бухгалтер, — уж если идете мимо, то почему не заглянуть?

И я, сам не зная почему, свернул к крыльцу. Остальные, без особого желания, нога за ногу, потащились за мной.

Хата была как хата. Большая комната, одновременно «гостиная» и «столовая», если придут гости. Тахта, над ней коврик с оленями и замками, буфет, стол и стулья. Несколько дверей. В одну такую дверь Гончаренок нас и повел. Оказалось — кухня.

От обычных кухонь она отличалась полкой, на которой стояли вещи, совершенно неожиданные и неупотребимые в домашнем хозяйстве. Так сказать, «полка украшений». Был там старый чайник-самовар для варки меда с травами, очевидно, давно нелуженый, а потому непригодный, старинные пивные кружки (одна с ручкой в виде фигуры черта), разные кувшинчики, очень старые спарыши[116], горшки и крынки. И совсем уж странная вещь: очень старый пестик для ступки. Может, аптекарский, потому что на нем были не только медные «лепешки» на обоих концах, но и утолщения посредине (чтобы удобнее было размешивать отвар из густо засыпанных в кипяток трав). Пестик, как пить дать, тянул лет на триста с большим гаком.

— Старинная какая вещь, — сказал я.

Гончаренок тем временем налил из одной большой бутыли (их стояло множество вдоль стены) в кувшин какой-то жидкости и наполнил ею стаканы.

— Присаживайтесь. Свой мед, питьевой.

Я глотнул и чуть не задохнулся. Мед варили, видимо, не только с гвоздикой, корицей, перцем и мускатным орехом, но и на чистом спирте.