Владимир Короткевич - Черный замок Ольшанский

Шаблыке этот разговор был настолько интересен, что сдох бы от скуки вместе с мухами. Поэтому мы перешли на тему, от которой, судя по нашим литературным газетам, подохли бы мухи во всем мире: на «книжную».

— Ну вот какого ты, Михась, мнения о Быкове?

— Ничего. Не выдумывает. Видно, сам нахлебался этого военного счастья по пилотку. Не то, что какой-то там пишет, как Саня банным веником роту немцев разогнал. С танками…

Мыли, мыли косточки инженерам человеческим душ (услыхали бы они это с трибуны), и завершился разговор еще на одной личности, к которой я вообще-то отношусь терпимо.

— Ну а этот… Короткевич? — спросил Шаблыка.

— Да вроде ничего. Только чумовой какой-то, дурашный. Левой рукой ухо через голову чешет… Никогда не знаешь, чего от него ожидать.

— Говорят, бабник, — сказал Змогитель.

— А о ком этого не говорят? Ты вот лучше, Антось, скажи, что ты там нарасшифровывал? — перевел нудный разговор на другую тему Шаблыка.

Я коротко рассказал про литорею. Сказал также о своем твердом убеждении, что нужная мне башня — с северной стороны, там, где были потом замурованы Слуцкие ворота. Поведал и про угол наматывания (я верил этим парням и крепко надеялся, что они, бывшие деятели партизанщины и подполья, умеют, когда нужно, зажимать язык в тиски), но сказал (прости мне, господи, этот обман), что предмета, вокруг которого следует наматывать, у меня нет и что определение угла между осевой линией ленты и направлением написания слов с помощью транспортира мало что дает, а окончание и вовсе неясно (и это было правдой). Непонятно было и то, какую башню надо считать от угловой. Третью?

— А ты еще почеши свой глобус, — посоветовал Змогитель, — может, что-то надумаешь.

А что мне оставалось на самом деле?

Вдруг за штакетником началась дикая какофония. На разные голоса и с разной степенью отчаянья вопили «караул» десятки собачьих глоток и кто-то верещал на всю улицу:

— Убийцы! Убийцы!

Мы подошли к забору. Справа двигался уже известный мне кортеж: Лопотуха в сопровождении десятка собак. А навстречу ему шли председатель Ольшанский и бухгалтер Гончаренок. И чувствовали себя, по всему было видно, как две мухи в миске с кислым молоком. Все делают выводы, все видят, а удовольствия никакого.

— Убийца! — горланил Лопотуха.

— Почему, Людвик? — спросил Ольшанский.

— И вы! И вы! Убьете меня! Спрячусь!

— Почему я убийца? — спросил и Гончаренок.

— Потому!.. — И, обратившись к Ольшанскому, снова завопил: — Бычков убиваешь? Теляточек! Овечечек! Спрячусь!

— Иди, Людвик, — грустно сказал председатель.

Но сумасшедший, заметив нас, уже переключился на меня:

— Ага, к правде идешь. Тем скорее свернешь голову. Обсели уже тебя, обсели. И бац[114] тебе не поможет. Бац в сутане. Вот Бовбель, Бовбель придет. Пришел.

И мы, и те двое рванули от него так, словно он размахивал ведром с кипятком.

Чуть отдышались, пока перенесли остатки «Бальзама» и решето с клубникой на другой, садовый столик за домом.

— Ну, джентльмены, — спросил я, — как самочувствие? И что сей сон вообще должен означать?

— Не знаю, — сказал Шаблыка. — Может, на самом деле рехнулся человек. А может… уж очень удобный способ замаскироваться.

— Ну, это ты брось, — сказал Змогитель. — Здесь тогда такое творилось, что и самый здоровый человек свихнулся бы. А у этого, видимо, психика была слабая. Хорошо еще, что богу душу не отдал.

— Как это все было? — спросил я.

— Ну, в мае сорок четвертого по приказу Гиммлера, как известно, была образована «kommenda 1005», — стал рассказывать Шаблыка. — Уничтожение следов всего, что они тут натворили. «Акции санитарные». Смертный приговор деревням и хуторам, где могли быть свидетели. Нам еще повезло. Не успели уничтожить, слишком поспешно лыжи подмазывали. Но выселить людей — выселили. В лес. А акты эти, о массовых экзекуциях, были подписаны. Был тут такой шеф Кладненского округа гестапо. И подписывал он их как «Przewodniczacy sadu gestapo». Председатель «суда» гестапо… Ну и начали по округе машины рыскать. А в машинах — наши из леса следили за ними, — а в машинах СС — оберштурмбаннфюрер, доктор права (как будто может быть какое-то право в стране бесправия) и он же, упомянутый шеф Кладненского гестаповского округа, некто по фамилии Гештербер, да с ним какой-то штандартенфюрер, полковник, значит. Да оберштурмфюрер Зейтц с помощником унтерштурмфюрером Штофхеном (пусть земля ему битым стеклом будет, такая сволочь). Ну и в других машинах помельче, шарфюрер Линц (этот охраной руководил) и почему-то фон Эйхгорн, майор тодтовских частей, военно-строительной организации. Ясно, что не строить они что-то тут собирались, а прятать… А может, искали какой-нибудь овраг, чтобы меньше было работы по засыпанию…

— И документов нет? — спросил я.

— Искали мы их несколько лет назад. Потому что наши люди иногда все же прокрадывались в деревню взять что-либо из вещей или еды немного из тайников и хочешь не хочешь, а кое-что видели.

— Кто, например?

— Мультан. Органист. Да мало ли кто еще… Ну вот. В середине июля подступили наши. И тут снова началась катавасия. Этой акцией руководил уже комендант Ольшан граф Адельберт фон Вартенбург.

— Случайно, не из тех? Не родственник того Йорка фон Вартенбурга Иоганна-Людвика, что с генералом Дибичем в 1812 Таврогенскую конвенцию заключил? — спросил я. — Ну, что немцы с расейскими войсками будут против Наполеона воевать.

— Угу. А еще раньше, в 1778-89 участвовали в войне за Баварское наследство. Не прямые наследники, а, кажется, от троюродного брата.

— Ты откуда знаешь?

— А я был в партизанах, затем не только по подозрению в «бандитизме» в гестапо сидел, я в гестапо некоторое время переводчиком служил. Потом опять в партизаны ушел.

— Как?!

— А так.

— Ну и что?

— Сам видишь. Не с белыми медведями воспитательную работу веду, а с юношеством. Значит, ясно, как я немцам наработал.

— Н-да, — впервые отозвался Ковбой, — не жизнь, а слоеный пирог: лес — переводчик в гестапо — подвальный подопечный гестапо — выкуп — снова лес.

— Ладно, кончай. Ну вот. А с графом — Франц Керн из айнзацштаба, из ведомства Розенберга. Грабеж ценностей. Значит, и их вывезти не смогли, потому что кольцо почти замкнулось… А с ними штандартенфюрер Зигфрид (фамилии не знаю) и — держись за что-нибудь, упадешь — последний Ольшанский, старик Юзеф-Ксаверий.

— Он, говорят, вскоре умер? — спросил я.

— А я думаю, его умерли, — сказал Змогитель. — Могло быть и это.

— Как так?

— А ты что думаешь, — продолжал Шаблыка, — Вартенбургу и Керну нужны были лишние свидетели? Так вот, вваливаются тогда в Ольшаны и сюда под непробиваемой охраной несколько «оппелей», два «даймлер-бенца», одна машина системы «монти» (день п…т — год на ремонте) с эсэсманами и три легковушки: «бээмвешка» синяя, «оппель-капитан» и «мерседес» с генералом. И почти во всех машинах какие-то сундуки, тюки, обшитые брезентом и клеенкой рулоны. А возле одной все время крутится, размахивает руками и распоряжается старик Ольшанский, а на остальные и плюнуть не хочет… Ну, а потом погнали колонны заключенных и просто мирных… Эсэсманы своими «вальтерами» и «манлихерами» трясут, блокэльтестеры, блочные старосты, да блокфюреры палками размахивают: а может, за усердие, радение да старательность не будет им последней ямы. Потому что предчувствовали, ой, предчувствовали все. Как хорошая собака — землетрясение или пожар. Хрена им с маком, этим старостам, — не обрекли их немцы на иное. Там и наши были в полувоенной форме — Мультан видел. Несколько человек. Но далеко было, не узнаешь в лицо. А ведь наши, гады.

— Какая эпоха, такие и таланты, — с черным юмором сказал Змогитель.

— Ты бы, Миша, и о других талантах нашей эпохи вспомнил, — сердито проворчал Рыгор.

— И вспомнил бы, да те забыть не дают.

Уже довольно густые сумерки легли на деревню, речку Ольшанку, леса и громоздкий черный силуэт далекого замка. Шаблыка вздохнул:

— Ну вот. Мультан в лесу сидел. Видел, как разгружали ящики, как волокли куда-то.

— Он после войны их даже искал. Щупал лопатой дно замкового озера. «Ил, — говорит, — засосал», — процедил Ковбой.

— А я считаю — напрасно там искать, — сказал Шаблыка. — Думаю, не в речушке ли под замком, там промоины у берега. Или, вернее всего, где-то в катакомбах. Потому как там и дьявол ногу сломит. Потому что их до конца никто не знает. Знал только старый Ольшанский, у него был старинный план.

— Кто видел? — вздохнул я.

— Лопотуха.

Я очень удивился.

— Он года два — до тридцать девятого — в замке библиотекарем работал. Куда было деться белорусскому хлопцу, пускай себе и с университетами.

Помолчал.

— И вообще он чересчур много видел. Можно сказать, смертельно опасного для жизни. И последнюю «акцию» видел. Бредит, лопочет, а смысл какой-то есть. Я вот только не знаю, или он ее тоже наблюдал откуда-то, или был в колонне смертников. Я из отдельных слов этого его лопотания, его блеяния нарисовал для себя такую картину, может, и неверную.