Синдром Гоголя - Юлия Викторовна Лист

собой. Чувство, что он глупейшим образом уничтожил собственную молодость и жизнь ради призрачных неосуществимых марксистских идей, больно сжало сердце. Предпочел хаос размеренному привычному порядку, наивно полагая, что возможно что-то построить, основательно порушив старое. Спутал созидание с разрушением. Сил на борьбу больше не оставалось. Полжизни прожито. А теперь успеет ли возвести хоть одну стену новой жизни? Или так и будет стоять у черной дыры котлована и таращиться в его пустоту.

– А что плохого в цветах? – вдруг встрепенулась Ася. – Столько от них пользы!

Казалось, Грених пробыл в размышлениях бесконечно долго, успел мыслями перенестись в Европу, предаться рефлексии, а прошло лишь несколько минут. Он и не заметил, что Асю задело его высказывание.

– Притом эухарис замечательно увлажняет воздух, это для сна хорошо. Польза – раз! – заговорила она бойко, сдвинув брови, чем-то напомнив Майку, да и было ей едва ли на десяток лет больше. – Запахи убивает неприятные и бактерии. Польза – два! Меня Офелия Захаровна научила. Я тоже ботанику люблю, учиться поеду в медицинский после рабфака.

Константин Федорович молча наблюдал возмущение на ее лице. Смутившись своей болтовни, покраснев, девушка шмыгнула носом и невпопад добавила:

– А аромат олеандра успокаивает. Польза – три!

Но в бесконечном повторении ею одних и тех же слов было что-то ненормальное, будто она говорила об одном, а думала о другом. И взгляд ее горел как-то странно.

– В такой тесноте олеандр приводит только к головной боли, – нехотя ответил Грених. – Туберозы вызывают кашель и обмороки у астеников. Гортензия, которая так пышно у вас ныне цветет, содержит цианид. Будущая ученая знает, что такое цианид? В бегонии – соли щавелевой кислоты. Сок фикуса может быть причиной астмы. А сон-траву и молочай я вообще впервые встречаю в домашних кадках. Это луговые растения, более того – сон-трава ведь оставляет ожоги, сравнимые с действием соляной кислоты… – Тут он заметил, что к каштанам, которые велел ей выбросить, безжалостно присовокупил все, что ей нравилось и было дорого. Вскинувшись на него в удивлении, Ася слушала, забавно приоткрыв рот. Грених малодушно отвел ледяные иглы: – Офелия Захаровна, вы заставляете вашего папеньку почивать в самой настоящей химической лаборатории.

Та лишь поджала губы привычной манерой сварливой стареющей дамочки. Грених чуть покосился на нее, проверяя, не замечает ли она, что он в отражении наблюдает за племянницей.

– Лютик оставляет ожоги? – комкая платок, в изумлении выдавила девушка. И опять в ее глазах и тоне скользнула какая-то не то чертовщинка, не то безумие. – А в гортензии цианид? О, неужели это есть причина сегодняшнего несчастья?

– Нет, причина сегодняшнего несчастья – чрезмерное пристрастие Захара Платоновича к винопитию. Но растения отсюда надо вынести.

– Стало быть, и из моей спальни? И из спальни тети Лии?

– Тем более. – Грених устало развернулся, подошел к постели и вынул старые часы на цепочке, чтобы сосчитать сердечные удары больного. – То-то гляжу, у вас нездоровый румянец на щеках. Не цветет где-нибудь в комнатах, скажем, еще и адениум?

Ася изменилась в лице.

– Ах, у меня его несколько. И все напротив кровати, потому что в спальне солнца всегда больше. Как вы угадали, профессор?

– Сносите все в гостиную, она у вас прелестна. Но у кроватей – никаких растений, – сказал Грених чуть мягче и, вернувшись к своему посту у окна, пообещал оставить пару медицинских перчаток, чтобы девушки, подстригая и ухаживая за своей оранжереей, не обожгли кожи рук ядовитыми соками растений. – Вам бы лучше идти спать. Пульс у Захара Платоновича не падает – знак добрый.

Офелия спустилась с подоконника, Ася поднялась, сделала к ней шаг, склонила низко голову и, не решаясь говорить, нервно комкала платок.

– Что такое? – спросила Кошелева, вдруг почувствовав, что племянница хочет сказать нечто важное, но не решается. Грених пристально наблюдал за немым действием, отражавшимся в окне. Ася смотрела на благодетельницу, кусая губы.

– А сколько сейчас времени? Скоро светать начнет… – пролепетала девушка. – И дождя все нет.

– И что же? – сжала зубы Офелия Захаровна.

– Я хочу пойти навестить дядю… Можно? Я мигом!

– Зачем тебе среди ночи навещать покойного? – взвилась вдова. – Не мели чуши, Ася. Иди спать.

– Это важно, это… Мы, кажется, ужасную ошибку совершили вчера, дядю Карлика похоронили, а он все же… жив. Я просто погляжу, послушаю, а вдруг он там проснулся. А мы и не знаем. Вот, меня Осип Дмитриевич свезет.

– Эт что вы удумали! – взъярился тотчас старик. – Вот удумали, а! Не встанут они, не встанут, видел я ихнее лицо, синее-пресинее. Умерли господин Кошелев, упокой, господь всемилосерднейший, его душу.

– Ася, – устало вздохнула Офелия, беря ее под локоть. – Идем спать.

Лицо девушки скривилось, она всхлипнула, закрыла лицо руками, отвернулась. Грениху стало ужасно ее жаль. Бедная девочка, выросшая в доме набожной матери, наверняка верила в страшные сказки, а может, в воскрешение дяди тоже. И вся эта суматоха здорово ее помучила.

– Не пойду спать, страшно. – Она отошла к углу, потупилась, прижала к лицу измятый и мокрый от слез платок. – А вдруг дядя там один, в земле бьется?

Офелия притянула ее к себе как дитя и, нежно обняв, положила руку на волосы, уткнувшись носом в макушку.

– Не бьется уж, это точно.

– Откуда вам знать, тетя Лия?

– Я знаю.

Самолюбие Грениха испытало легкий укол. Будущая ординатор сказала это с такой уверенностью, будто больше знала о нарколепсии, чем он. Наверное, уж ходила в ледник на опознание. И виденное ее вполне удовлетворило.

– Профессор, не уходите, – прогундосила Ася в бежевую кофточку Офелии.

– А я никуда и не ухожу, – вздохнул Грених. – Я с вами посижу. Захару Платоновичу пульс надо мерить каждые полчаса.

– Если хотите, я сама могу, или вон Осип пусть посторожит. Он у нас на все мастер, Захара Платоновича правая во всем рука, – подала голос Офелия. – Вы поди устали от нас ото всех.

– Нет, не устал. – Грених придвинул к кровати больного стул и сел. Офелия с Асей, не выпуская друг друга из объятий, опустились на лавочку.

Осип Дмитриевич издал протяжный вздох, поднялся с табурета, откланялся, попросил позвать, как только будет нужен.

И целую четверть часа все слушали тихое и монотонное тиканье часов, доносящееся из гостиной. Грених скрипнул стулом, встал, измерил пульс и сел обратно.

– Кошелев был очень больным и несчастным человеком… – вдруг молвила Офелия, поглаживая волосы девушки. Та немного успокоилась, прикрыла веки, на щеках все еще горел этот странный аллергический румянец, вкупе с чуть растрепанными волосами и припухшими глазами делая весь ее вид тревожным и потерянным.

Константин Федорович сжал пальцы, внутренне