Синдром Гоголя - Юлия Викторовна Лист

черным полотном поднял свои пики хвойный лес. Аккуратный, стоящий в глубине, одноэтажный дом в четыре окна, с незастекленной верандой и деревянным флигельком, был огражден невысоким щербатым плетнем. За ним яркими кляксами пестрели огненно-красные вишни, золотые шары яблонь и старая развесистая орешина, желтевшая с неохотой. Весь фасад был спрятан под диким виноградником, встретившим осень огнем и золотом – он уже дополз до крыши и, будто китайский дракон, распростер свои крылья, прилег для отдыха в ожидании солнца, которого как не было с утра, так оно и не показалось. За полоской леса нависли черные страшилища туч – к вечеру ждали непогоды.

Калитка была распахнута настежь, улица заполнена людьми, экипажами, имелись также фургон и три велосипеда, небрежно брошенных у плетня. Извозчики сбились в кучу и о чем-то негромко толковали. На крыльце стоял старый, скрюченный старик в кафтане без единой пуговицы поверх серой толстовки. Он что-то прошелестел губами и изобразил перед начальником милиции и Гренихом низкий поклон.

На поминальной трапезе собралось весьма разномастное общество: какие-то секретари и заместители, учителя и бывший гимназистский директор, красные офицеры, два инженера, лесной сторож. Был и начальник уездной милиции – немолодой, нахмуренный, в аккуратно пошитой бекеше. Вся эта кутерьма, похоже, совершенно не доставляла ему удовольствия.

Прежде чем войти, Плясовских дал Грениху еще пару кратких наставлений. Мол, в ледник Константин Федорович заходил как независимый эксперт и в углу всю процедуру простоял, лишь поддакивая доктору Зворыкину. С судебными медиками нынче очень строго обходились, едва обнаруживалось их чрезмерное давление на правосудные органы. Входить в рассуждения и давать заключения о мотивах преступления доктора права не имели категорически. Каралось арестами.

Грених надеялся хоть на поминальном обеде повидать загадочного доктора Зворыкина, о котором ходило большое разнообразие всяческих слухов, но его и на этот раз не оказалось. То ли выдумкой он бы всеобщей, то ли удрал куда, то ли вовсе приказал долго жить, а Плясовских это скрывает.

Стол поставили в гостиной, попав в кою, Грених подумал, что это оранжерея или ботанический кабинет. Здесь у стен и у окон, выходящих на веранду, в ряд стояли кадки и горшки, из них вздымались к потолку всевозможные фикусы, филодендроны с огромными листьями, пушистые папоротники, на окнах теснились спатифиллум и разносортная герань, на стенах в вывязанных крючком кашпо висели маленькие горшочки с мятой. А вместо картин были засушенные композиции полевых цветов под стеклом, тьма бабочек, каких-то жучков, акварельные зарисовки из учебников по ботанике, сделанные очень кропотливо и изящно.

– Дочка у меня естественными науками увлекалась, – шепнул после слов приветствия Маричев. Говорил он своим привычным тоном, но от Грениха не ускользнуло, как тот сжимал зубы и как напряглись жилы на его широкой шее. – Свою энциклопедию составляла, бросила. Сейчас племянница Кошелева живет у нас, она за всем этим великолепием смотрит. Хорошая девчушка.

Грених невольно окинул глазами комнату, ища взглядом барышню, которой покойный приходился дядей. Видно, дочь сестры – той, что отписала монастырю фабрику. Но нигде не было видать ни ее, ни Офелии. За столом восседало только мужское общество.

Преосвященный Михаил, посаженный в угол стола, произнес короткую наставительную речь, однако он избегал говорить о болезни новопреставленного. Видно было, что ему неприятен всеобщий интерес к довольно необычному случаю. Он сжался, опустил плечи, пальцы его были сплетены и подрагивали на коленях. Трудно было не заметить жажду скандала, обнаруженную многими горожанами. О чудном недуге Кошелева толковали с нескрываемым смаком, расписывая его во всех мыслимых и немыслимых подробностях. В отца Михаила так и летели со всех сторон остроты и неловкие вопросы, замешанные на праздном философствовании о том, как, должно быть, нелегко было принять такое решение, в уездном исполкоме поди по головке не погладят за самоуправство. Он тихо отвечал, мол, на все воля божья, поднимая смиренный взгляд не выше вышитых цветов на скатерти, все сильнее сжимая пальцы, а порой оттягивая от горла тугой воротник подрясника и отирая крупные капли испарины со лба.

Но едва он ушел, разговоры о Кошелеве зазвучали еще пуще. Всем не терпелось обсудить научную составляющую необычного явления нарколепсии. Председатель восседал насупленный, красный, спасался от позора самогоном, глуша рюмку за рюмкой. История с летаргией зятя легла тяжелым бременем на его председательские плечи.

– А вот с точки зрения медицины, товарищ Грених, – обратился к профессору порядочно хмельной инженер, сидевший с ним рядом, – все-таки могут ли трупные изменения исчезнуть с тела, коли обладатель оных воскреснет?

– Тут надобно определиться с фр-формулировкой, – икнул секретарь исполкома, косясь на председателя. Тот, уже не красный, а едва ли не черный, со вздувшимися жилами на висках и шее, опрокинул в горло очередную рюмку и сжал челюсти. Грених тревожно следил за его туманным взглядом, перемещающимся по лицам.

– Воскреснуть нельзя, коли просто спишь, – хихикнул гражданин в пестром пиджаке и с большим черным бантом под подбородком. Кажется, профессор видел его в гостинице, наверное, баптист-миссионер, а может, и рисовальщик агитационных плакатов. – Но вот коли умер, то можно и воскреснуть.

– Нет, дело не в воскрешении, – поддержал спор бывший гимназистский директор. Пил он мало, но, видно, любил подшучивать над пьяненькими, подбрасывая им нелепицу в виде смутных теорий. – Тут дело в особом виде сна. Не так ли, товарищ профессор? Это была ваша теория о нарколепсии?

С другого конца стола раздался дружный гогот. Троица шепчущихся – очевидно о том же, что и все – дружно переглянулась с председателем и вновь вернулась к своему шушуканью.

– Не моя, Жана-Батиста Эдуарда Желино, – нахмурился Грених, чувствуя, что теперь вместо отца Михаила отдуваться придется ему, рука потянулась к мокрому лбу. Среди всех этих растений было до одури душно. Давили теснота, люди и острое чувство стыда, возникшее откуда-то из далеких университетских времен, когда он был вынужден слушать глупости однокурсников, не имея воли выказать неприятие.

– Нам обещали доклад по сему туманному вопросу от вас, товарищ профессор! – крикнул кто-то справа.

– И про Гоголя, про Гоголя тоже! – поддакнули слева. – Анамнез писателя с точки зрения психиатрии.

– Ну не здесь же и не сейчас лекции читать! – возмущенно вскинулся Плясовских. – Будет лекция. Будет во вторник. В исполкоме уже вывесили объявление.

– А про Гоголя? – Инженер изогнулся так, что задел локтем тарелку.

– Про Гоголя тоже, – отмахнулся Аркадий Аркадьевич, избегая взгляда профессора, который уставился на него с немым удивлением.

– Так мы уже собрались здесь, чего ждать? – не унимался инженер.

– Зворыкин заместо вас прочтет, – тихо прошептал начальник милиции, чуть нагнувшись к Грениху. – Н-не беспокойтесь.

В дверях мелькнуло что-то темное и