Сосуд порока. Гиляровский и Станиславский - Андрей Станиславович Добров

Через полчаса нас со Станиславским усадили в пролетку. Туда же сел и Жулькин.

— Поедем в гостиницу. Только чур, сидите пока в номере. Вас будут охранять наши люди. Немного, но зато они обученные.

— Ну, конечно, — проворчал я. — А ваш «Венчик», уже, наверное, там. Спрятался под кровать и ждет.

— Почему?

— Да вспомнил, как Головин рассказывал про агентов.

Жулькин широко улыбнулся.

— Нет. Там все проверили. Нет там никакого «Венчика»!

— Давайте я хоть полог опущу, — предложил Станиславский, — вдруг он сейчас наблюдает.

— Не стоит, — сказал Жулькин и скомандовал кучеру: — Езжай!

— Полог? — еще раз переспросил Станиславский.

— Не надо, — тихо отозвался Жулькин.

— Ну хоть пусть погоняет! — попросил режиссер, а потом сердито посмотрел на меня. Я вздохнул:

— Приедем, поговорим, Константин Сергеевич.

Быстро стемнело. Мы медленно пересекли по мосту Москву-реку, потом обводной канал. По Замоскворечью добрались до Большой татарки и там остановились перед двухэтажной гостиницей «Géranium de Provence». Стены были окрашены в бордовый цвет, однако фонари горели тускло, и поэтому казалось, что мы остановились перед совершенно черным зданием.

— «Герань Прованса» на Татарке? — удивился Станиславский.

Жулькин не обратил внимания на его слова и велел кучеру заезжать в каретную арку. Потом мы остановились у телеги с мешками.

— Выходите скорее, — сказал Жулькин, — забирайтесь в телегу и надевайте мешки.

— Зачем? — удивился Станиславский.

— Надо.

Жаль, что никто не наблюдал, как два прилично одетых человека лезут в телегу и натягивают на себя холщовые мешки.

— Ложитесь.

Ложиться в мешках было еще неудобнее. Но Жулькин положил на нас еще и другие мешки, тяжелые и дурно пахнущие.

— Извините, — сказал он. — Тут белье для стирки.

— Как-то оно воняет, — приглушенно заявил я.

— Ну… Так это же публичный дом. Местных проституток так и зовут: гераньки.

— Что?

— Вам нужно лежать. И главное — не шевелитесь.

Я услышал, как Жулькин вскочил в пролетку и уехал. Через несколько минут Станиславский подал голос:

— Владимир Алексеевич!

— Что?

— Это все какая-то ахинея.

— Может быть. Но только давайте не будем разговаривать. Нас же попросили.

— Ладно, — буркнул режиссер.

Мы пролежали в темноте и вони довольно долгое время, а потом я вдруг услышал шаги по булыжной мостовой. Кто-то подходил к телеге. Причем шаги странные. Шаг, потом металлический щелчок, потом шаг. Человек остановился, потом обошел телегу. И, кажется, начал тыкать мешки. Чем-то острым. Внезапно боль обожгла мне левое плечо. Я чуть не выругался, но прикусил губу.

— Эй! Ты чего творишь? — послышался грубый голос издалека. Кто-то еще приближался к телеге.

— Это у вас что? — ответил невидимый мне человек.

— Как что? Белье везу на стирку.

— Поди сюда. На тебе красненькую. Скажи, а к вам в гостиницу не поселились сейчас двое господ?

— А мне откуда знать?

— Подумай. Скажешь правду, получишь деньги. А не скажешь, так и до свидания.

Кажется, спрашивающий голос принадлежал ботанику…

— Нельзя мне этого говорить, — пробормотал возчик, — не велели.

— Кто не велел?

— Были тут люди. Человека три. Обыск был. А потом всех собрали и говорят: никому не слова! Сейчас приедут два человека. И никому ни слова. И охрану поставили. Там у двери.

— Ага. А в какой номер поселил тех господ?

— Мне-то не сказали.

Опять зашуршала бумажка.

— Ну, — сказал возчик, — на втором этаже. Вот если по черному входу подняться, то направо и до конца.

— Хорошо, — сказал ботаник. — На тебе еще рубль, сходи, купи мне бутылку вина. Давай. Я тебя здесь подожду. А то холодно, понимаешь?

— Спасибо тебе, добрый человек!

Снова шаги — возчик ушел к арке. Ботаник молча постоял, а потом быстро пошел к черному входу. Во всяком случае, мне так показалось.

— Слушайте, Гиляровский, — прошептал режиссер, — это же был Шахтинский.

— Знаю, — простонал я.

— Что с вами?

— Ткнул меня чем-то в плечо. — Я аккуратно нащупал болезненное место и понял, что плечо мое промокло. — Кажется, кровь идет.

— Тогда давайте скорее выбираться! Надо вам помочь! Зашить рану!

— Нельзя, — перебил я. — Нельзя. Могут убить. «Венчик» только что был тут. Потерплю. Ничего, нас не бросят тут. Я на войне бывал. Раны мне не страшны.

Мы опять лежали в полной темноте. Ноги начали гудеть. Перед глазами проплывали странные видения. То жена смотрела с укоризной, то вдруг появлялся Шаляпин в костюме Ивана Грозного. И плечу было постоянно больно, я просто чувствовал, как истекаю кровью. Не знаю, сколько прошло времени, но в какой-то момент телу стало легче. Кто-то снимал с нас мешки. Потом рука этого человека отдернула ткань с моего плеча.

— Как вы? — услышал я голос полковника Слободянюка. Я открыл глаза, но увидел только возницу — сгорбленного, с красным лицом и большой седой бородой.

— А где полковник? — спросил я.

Возница снял шапку, выпрямился и отодрал с подбородка бороду.

— Это вы?

— Собственной персоной. Давайте достанем Станиславского. Он почему-то молчит.

— Он должен быть вот тут, — указал я пальцем.

А вот Станиславский спал. Он просто уснул, как котенок, которого завернули в теплое одеяло!

— Константин Сергеевич! Константин Сергеевич! Доброе утро!

— Что такое? Что случилось?

— Вставайте. Все кончено, — улыбнулся Дмитрий Владимирович.

— Что кончено?

— Пойдемте со мной и увидите.

Я содрал наконец мешок и сел на телеге. Полковник взглянул на меня и побледнел:

— Вы ранены?

— Да, — поморщился я, — этот негодяй прокалывал мешки каким-то кинжалом.

— Вот что! — удивился Слободянюк. — А я-то вижу, что он около телеги слоняется. И шуганул его. Конечно, можно было бы попытаться пристрелить, да только «Венчик» этот ловкий, несмотря на старость. Так что я отправил его прямо к нашему новому исполнителю, как и было задумано.

— Кем задумано? — удивился Станиславский. — Я полагал, что вы сейчас парикмахеров опрашиваете.

— Нет, — сказал Слободянюк. — Это тоже была часть интриги. Пойдемте за мной. Покажу вам ваш этот… сосуд порока. Этого Шахтинского.

Глава 18. Я вдруг теряю весь свой ум

Задняя стена «Гераней Прованса» была серой и грязной. Да и весь двор украшали такие же стены соседних домов. Мы открыли дверь, обитую, казалось, тканью старого полосатого одеяла и по шаткой лестнице поднялись на второй этаж. Я придерживал кровоточащее плечо.

— Я помню, направо и до конца. Услышал ваш разговор.

— Да.

Полковник прошел вперед, открыл дверь и крикнул:

— Жулькин! Надо срочно перевязать Гиляровского! Он ранен! И попроси приехать сюда доктора Зиновьева!

Мы вошли за ним в небольшую комнату. Как вам описать ее обстановку? Горела только одна керосиновая лампа. Большая двуспальная кровать. А на полу в луже крови лежал Шахтинский со связанными руками и смотрел на нас, не мигая. Его зонт лежал на полу, под картиной, где Венера… судя по всему это была Венера… лобызалась с фавном. Жулькин открывал от простыни целый лоскут, чтобы перевязать