Шаги во тьме - Александр Михайлович Пензенский

Настасья обернулась. Кунцевич держал на белом носовом платке какой-то закопченный шар.

– Из камина достал. Нос отрезан, веки, уши тоже. И оскальпирован. Пытали его, что ли? Ну и родинку, понятно, мы тут не обнаружим.

Где-то на границе снова накатившей черноты Настасья успела подумать: «Не работают обещания с обмороками».

* * *

Когда в телефонной трубке после тресков и попискиваний раздалось раскатистое «хэллоу», Владимир Гаврилович поневоле улыбнулся. Есть все-таки в нашем переменчивом мире вещи незыблемые. Еще год назад это громогласное приветствие звучало на Офицерской, да так громко, что его не способны были сдержать стены и двери кабинетов – вздрагивали все на этаже. Надворный советник Аркадий Францевич Кошко, бывший помощник Филиппова, а ныне глава Московского уголовного сыска, очень любил традиции, и это телефонное приветствие было одним из них.

– Владимир Гаврилович, желаю здравия и процветания! Весьма рад! Как Вера Константиновна? Володя с Верочкой как? Все благополучно?

Уверив, что в семье Филипповых все хорошо, и справившись поименно обо всех домашних Аркадия Францевича, Владимир Гаврилович перешел к сути дела.

– Я ведь к вам за помощью, голубчик. У нас тут такая петрушка приключилась. Обнаружился в приличном доме неприличный покойник. Ну да, ну да, разумеется, нас с вами к приличным не зовут, что уж тут жаловаться, служба у нас такая, – с готовностью хохотнул Филиппов. – Но этот совершенно возмутительный – с отрубленной головой. Да и сама голова, надо сказать, тоже настрадалась: нос и уши отрезали, веки тоже, да еще и оскальпировали бедолагу. Думается, что пытали его перед смертью, потому как, по показаниям квартирной хозяйки и прислуги, господин был при деньгах и расставался с ними так легко, что есть все основания предполагать достаточное их у него наличие. Ну, вы же знаете людей – тратит без сожаления, а грабить себя не даст. Да-да, именно. Ни копейки не нашли. Конечно. Запишите имя: Андрей Серафимович Антонов. Вот сейчас как раз и подошел к тому, какое он касательство к москвичам имеет. Пиджак у него от Жака. Да, того самого, с Кузнецкого моста. Я вам завтра со скорым нарочного отправлю с образчиком ткани и размерами, вы уж отошлите кого-нибудь из своих к портному, может, он вспомнит, на кого шил. Да, нам бы удостоверить личность. Да в том-то и дело, что ни документов, ни меток на белье, всего и зацепок – пиджак да мыльница с монограммой. Да, есть подозреваемый. Был Андрей Серафимович у нас с секретарем, который исчез. Надеюсь, что целиком. Нет, никаких сведений о нем, даже именем не располагаем, только словесный портрет. Так мы его в розыск объявим, все получите. Да, спасибо. Жду. В любое время. И вам не хворать, голубчик.

Владимир Гаврилович повесил на аппарат рожок, взял с вешалки шляпу, запер кабинет и спустился на улицу. Накрапывал дождик, из тех, что сразу и не поймешь, стоит ли раскрывать зонт или шляпа и пальто справятся без его помощи. Филиппов, будучи коренным петербуржцем, с подобной погодой уже свыкся, а с возрастом даже стал находить в ней некое почти пушкинское очарование: улицы в такую пору пустели, и даже по Невскому можно было передвигаться пешим манером, не задевая никого локтями. При этом тротуары хоть и становились скользкими, но ни водными потоками, ни лужами прохожим не досаждали. Над каналами и реками дождевая морось собиралась туманами, искрилась в свете рано зажигаемых уличных огней, будто битое стекло, множа блики от мелкой водной ряби. Скользили лодки, пытаясь своими маленькими фонариками пробить не только темноту, но и эту мокрую завесу. Пыхтели глухо речные пароходики, теряя в тумане эхо гудков и матерную брань лоцманов. В такую погоду прохожие ускоряли шаг, рысцой пытаясь побыстрее добраться до сухого и теплого помещения, обхватить озябшими ладонями стакан с горячим чаем или грогом, вытянуть промокшие ноги к весело потрескивающим в печи или камине березовым поленьям.

Владимир Гаврилович же наперекор таким настроениям любил неспешно прогуливаться в надвигающихся сумерках, подняв воротник пальто и надвинув на брови шляпу. В таких не самых располагающих условиях ему думалось много лучше, чем у зеленого абажура кабинетной лампы. Не подгоняло торопливое тиканье часов, не отвлекали звонками телефоны. Да и пусто стало этой осенью в филипповском кабинете, не с кем теперь вести важные разговоры, обсуждать версии. Константин Павлович Маршал укатил с молодой женой в Елец[13], новый помощник, господин Свиридов, завершал какие-то дела в своем прежнем ведомстве, а к ротмистру Кунцевичу, только заступившему на службу, он как-то пока не привык, все еще приглядывался. Оставался доктор Кушнир, но бывать у него в холодном подвале Филиппов не любил. Да и доклад Павел Евгеньевич уже предоставил, лаконичный до цинизма: усопший был совершенно здоровым молодым мужчиной лет двадцати трех – двадцати пяти и имел все шансы дожить до более преклонных лет, если бы сумел сохранить голову. Никаких особых примет: ни родимых пятен, ни шрамов, – только та самая царапина на правой кисти, по которой его опознала горничная.

На Офицерском мосту Филиппов закурил, постоял, понаблюдал за оживленным движением пролеток, ландо и блестящих автомобилей, из которых нескончаемым потоком выплескивались и тут же скрывались внутри театра белогрудые джентльмены и сверкающие драгоценностями дамы, повернул вдоль канала в сторону Мойки. На другом берегу, будто в укор и напоминание праздной театральной публике о зыбкости человеческого положения, нависала над каналом городская тюрьма. К судьбам многих ее обитателей имел касательство Владимир Гаврилович, да и среди фрачных господ и даже блистательных дам, потягивающих сейчас шампанское в фойе Мариинского театра, в изрядном количестве имелись те, кто заслуживал право на созерцание не изысканного экстерьера, а вовсе даже наоборот.

Мысли начальника сыскной полиции вернулись к утреннему покойнику. Дело было простым и очевидным, но Филиппов в подобных случаях не переставал удивляться одному: на что способна человеческая натура ради наживы. Какова цена такого преображения? Сколько денег унес с собой неизвестный секретарь? Какая сумма послужила причиной таких истязательств? Одни и те же вопросы задавал себе уже немолодой человек каждый раз, когда причиной преступления становились деньги. Он мог оправдать страсть или идею, ревнивца какого-нибудь или пламенного революционера-бомбиста, но здесь… И ведь чем образованнее преступник, тем выше цена. Первое дело об убийстве в карьере Владимира Гавриловича содержало в себе корысть всего-то в пять рублей. А что здесь? И неизменно подходил он в своих рассуждениях к главному вопросу: у каждого ли есть своя цена? Есть ли материальная награда, из-за которой и у господина Филиппова застелет глаза кровавая пелена?