Сосуд порока. Гиляровский и Станиславский - Андрей Станиславович Добров

Никто из нас тогда не думал, что дело с брошкой затянется надолго. И кончится настоящей погоней.

Глава 11. То стан совьет, то разовьет. И быстрой ножкой ножку бьет

И снова с утра у меня были гости. Слава Богу, я уже был одет и занимался в кабинете составлением спортивной газеты. Послышался звонок, потом послышался мужской голос. И наконец гость вошел ко мне. Лысая голова блестела, черная борода лопатой выдавалась вперед.

— Ну-с, Владимир Алексеевич, — сказал полицейский патологоанатом Зиновьев, — о вас пишут газеты! Раньше вы туда писали, это понятно, а теперь пишут про вас. Решил зайти, такое, понимаешь, событие!

Приход Павла Семеновича ко мне домой был действительно событием чрезвычайным. Мы часто встречались, но в основном в его морге или на местах преступления. А вот так, в мою квартиру…

— Я, конечно рад видеть вас, но… наверное реальная причина вашего прихода более серьезная, чем позавтракать? — сказал я осторожно. — Что-то случилось?

Доктор смутился.

— Да… Вообще-то я не хожу в гости, если только сам хозяин не умер. Но вы видите, я тут, а вы живы-здоровы. Это удивительно. Вы позволите мне присесть?

Я указал на мое старое перекошенное кресло, а сам остался стоять. Все стулья и табуретки были завалены газетными материалами.

— Чай? Кофе? Сегодня у нас чудные сливки, — предложил я.

— Нет-нет. Я ненадолго. Понимаете, Владимир Алексеевич, я доктор, но и у меня есть свои развлечения.

— С трупами?

— Нет! Это мир настоящих живых людей! Я ведь большой поклонник балета. И даже пишу критические материалы… правда не под своей фамилией. Может быть, вам попадались статьи Ножкина.

— Ножкина? — я сильно удивился. — Да, конечно. Это известный критик. Правда, никто его не видел. Неужели Ножкин — это ваш псевдоним?

Зиновьев кивнул, но тут же поднял палец:

— Только никому! Мир балета — это сущий ад! Это геенна! Если кто-то узнает, что Ножкин все свое свободное время проводит промеж мертвецов… Если кто-то поймет, что именно я критикую балетмейстеров, композиторов и танцовщиц… Ни-ни-ни. Скажем так, я представляю Ножкина. Невидимого и очень образованного. И при этом как бы живого. Хотя он, конечно, не существует. Это какая-то ерунда, простите, Владимир Алексеевич, но все именно так и есть.

Я действительно был поражен. Зиновьева я всегда видел среди мертвых, но чтобы он при этом был еще и балетоманом…

— Ладно. Буду молчать.

— Хорошо. Теперь к настоящему делу. Утром ко мне пришла танцовщица Большого. Белая как мел. Руки дрожат. И протягивает «Листок» с заметкой, что вы и Станиславский ищете брошь, украденную на Хитровке у персидского раджи.

— У наследного принца.

— А! Неважно. Но дело в том, что именно эта танцовщица и была… скажем так, музой этого раджи. И брошь, как она поняла, раджа привез именно ей.

Я хмыкнул, достал табакерку и угостился утренней понюшкой.

— Она очень хочет встретиться с вами. Зачем? Я не знаю. Мне кажется, у нее есть какая-то просьба. Девушка молодая, красивая, но без царя в голове. Это, конечно, странно, что царская семья не обратила на нее внимания. Они же тоже балетоманы. Ну просто живут с танцовщицами. Да. А девушка прелестная. В бездыханном состоянии она была бы гордостью моего морга. Но живая…

— Глупа? — спросил я.

— Конечно! Разве у танцовщицы могут быть мозги? У них все уходит в грацию, — засмеялся Зиновьев. — У этой мозг в грацию ушел окончательно и бесповоротно. Она легка, воздушна и при этом тупа, как пробка. Красота и глупость — вот что привлекает состоятельных господ в танцовщицах.

— И вас тоже? — съязвил я.

— Нет. Я просто люблю балет. Искусство. Вот вы, когда ходите по музеям, думаете про женщин на портретах — умны они или глупы? Вы просто восхищаетесь искусством. Я даже уверен, что Мона Лиза была идиотка идиоткой. Об этом говорит ее улыбка. Ей не весело и не грустно. Мне кажется, что она улыбается чисто механически. Вот странно, почему патологоанатом любит балет? Просто потому, что мы имеем дело с формой. Я иногда затыкаю уши, чтобы не слушать оркестр. Оркестр играет музыку и отвлекает. А я смотрю на движения.

— Да уж, — сказал я, — когда врачи начинают заниматься искусством, то прямо святых выноси.

— Это вы про Чехова? Согласен. Скучный писатель.

— А людям нравится.

— Поэтому я и не лечу живых, — грустно улыбнулся Зиновьев. — Живым нравится Чехов.

— Чехов нравится и мне. Я его хорошо знал. Так когда эта танцовщица сможет ко мне прийти? — спросил я.

— Она уже здесь. Вы в окно поглядите.

Я выглянул в окно и увидел у тротуара небольшую карету зеленого цвета.

— А фамилия?

— Сами поймете. Я пошел за ней?

Зиновьев вышел, а я тут же попросил Машу накрыть в гостиной стол для кофе. И попросил поставить три чашки. Мне, ей и танцовщице. Нехорошо, если я буду принимать ее без жены. Скоро на лестнице тихонько застучали каблучки и в дверь послышался осторожный стук.

— Чего она, позвонить не может? — спросила Маша и пошла открывать.

Служанка приняла у гостьи пальто и шляпу, а потом Маша привела ее в гостиную. Я узнал ее сразу. Это была Анна Александровна Рублева. Говорили, что в следующем году ее назначат балериной Большого. Никогда не видел, как она танцевала, но газеты ее только хвалили. Небольшого роста, с потрясающей осанкой. Ее курчавые светлые волосы были хорошо уложены. Правда, лицо не блистало красотой. Нос был великоват и с горбинкой. А губы казались узкими. Зато очень большие и выразительные глаза.

— Здравствуйте, мадемуазель, — сказал я, вставая. — Я готов вас выслушать. Моя жена присоединится к нам. Могу предложить вам чашку кофе.

У танцовщицы открылся рот. Она посмотрела на Машу, потом на меня.

— Знаете… дело по которому я пришла… это щепетильное дело…

— От жены я ничего не таю. Зато и она никому ничего не скажет.

— Все будет только между нами, — сказала Маша, села на стул и начала разливать кофе. — Вам добавить сливок? Они свежие.

— Немного.

Наконец мы сели на стулья. И я стал ждать, когда танцовщица заговорит. Она молчала, держа блюдце с чашкой, но потом решила начать издалека.

— Не правда ли, осень похожа на умирающую…

— Змею? — предположил я.

— Почему змею?

— Так, в голову пришло. Просто год был долгий. Но вы же не про осень хотите нам рассказать?

— Нет… конечно нет.

— Лошадь? — предположила Маша. — Осень похожа на умирающую лошадь. Сначала бежит, потом плетется, а потом бац — и все.

— …Лошадь? — спросила танцовщица и повернулась ко мне, причем одним движением, как будто сидя исполнила пируэт, — Нет, я не про