Сосуд порока. Гиляровский и Станиславский - Андрей Станиславович Добров

еще раз. Выглянул оборвыш.

— Каво надо?

— Ферапонта, — ответил я. — По делу.

Мальцу было лет десять, однако он профессионально осмотрел меня, потом Станиславского.

— Привет, Гиляй, — сказал пацан, — опять актеров на Хитровку водишь?

— Я же говорю, мы по делу.

Парень повернулся и крикнул:

— Степаныч, к тебе! Гиляровский! По делу, говорит.

— Дак пущай, пусть сюда идет! — послышался голос старика.

Малец отодвинулся.

Мы со Станиславским вошли в коридор квартиры, я взял левее и скоро мы оказались в комнате старика Ферапонта Степановича. Странная была комната, скорее походившая на склад старинного музея. Сам хозяин сидел у стола и откусывал от бублика. От обычного бублика, правда тарелка была золотая.

— Здорово! — Ферапонт положил бублик. — Прямо от ужина отрываешь. Это кто с тобой… стой-стой, я и сам догадаюсь.

Он прищурил глаз, а потом огладил седую бороду:

— Это же режиссер Станиславский! Конечно! Я вас еще по «Обществу литературы и искусства» помню! Ходил… На «Горькую судьбину». Прямо чуть не плакал, так хорошо вы играли. Вон, стулья берите и садитесь.

Он указал рукой на два кресла времен Людовика XIV, которые сиротливо жались у стены под большим полотном голландского художника. Мы пододвинули выцветшие золотистые кресла и сели у стола. Может быть, режиссер что-то хотел ответить на похвалу, но Ферапонт повернулся ко мне и спросил.

— Так что за дело, Гиляй?

— По идее, не сложное. Один человек тут потеряет брошку с бриллиантами…

— Потерял или потеряет?

— Завтра потеряет. Завтра.

Старик развел руками и заметил:

— Ну… бывает.

— Так вот. Эта брошь нам нужна. Вещь, конечно, дорогая. Но думаю, что нашедшему заплатят.

Ферапонт Степанович откусил край бублика и долго молчал.

— Значит, ты говоришь, вещь дорогая, — заметил он наконец. — Бриллианты. И что, дадут полную цену?

— Это вряд ли.

— Тогда и говорить нечего. Извини.

— Только ты еще вот чего не знаешь. Завтра пойдет слух, что здесь, на Хитровке, один известный иностранец лишился брошки. И как думаешь, сколько народу ринется на площадь? Что тут будет? А еще про полицию не забудь. И не один Рудников будет шарить. Начнутся облавы. Всех будут шерстить, пока брошь не найдут. И тебя, Ферапонт Степанович, трести будут. Ты ведь у нас самый главный скупщик ворованных…

— Чего?

Я усмехнулся:

— Ты самый главный скупщик потерянных вещей. Не так ли?

Старик со вздохом положил свой бублик на темное золото тарелки.

— Да… бывает такое. Люди много чего теряют. Очень они неаккуратны. А молодцы все находят и мне приносят. Чтобы можно было положить и сохранить. Вдруг хозяин спохватится и вернется. Все вещи у меня, да.

— И кресла вот эти, — Станиславский ткнул пальцем. — Тоже потеряли?

— Тоже! — Лицо старика было совершенно спокойным. — Шел мужик с креслами, задумался, да потерял. Когда толпа, люди многие что теряют. Так что ты там говоришь, Гиляй, мол, завтра весь этот кавардак и начнется?

— Да. Начнется. Я потому и пришел предупредить.

— Ерунда какая-то. Потеряет… но завтра… Темнишь ты.

Старик сунул руку под стол и вынул оттуда фарфоровое блюдце с толстым куском масла. Достал из ящика стола серебряный нож и задумчиво стал намазывать масло на бублик.

— Ну… наверное тебе надо что-то другое, Гиляй? Ты меня предупредил. Это хорошо. Я эти… потерянные вещи куда-нибудь спрячу.

— Я и говорю, — повторил я, — Брошка дорогая. Ее сразу сюда и принесут. Ты возьми и пошли за мной. Я приду с деньгами и тебе их отдам. Денег будет не так много. Но главное, тебе же меньше проблем. Да и поиски тогда быстро прекратятся. Понимаешь? Не для Хитровки эта вещица, Ферапонт Степанович. Слишком много с ней мороки. И как я уже говорил, хозяин — иностранец. И не просто иностранец, а очень влиятельный…

— Понятно. Ты это… на контрразведку, что ли, работаешь теперь? Война будет или нет? Мне куда деньги вкладывать? В солдатские сапоги? Или в подводы?

Я вздохнул.

— Насчет войны не знаю. И на контрразведку я не работаю. Просто дело такое.

— Хорошее дело, — промычал Ферапонт, откусывая от бублика, — что ты сюда со Станиславским пришел, да еще говоришь про брошку, которую завтра потеряют. Значит ты не контрразведчик теперь? Значит ты просто мошенник. Только они такие интриги выделывают.

— Ферапонт Степанович, — заметил Станиславский, — это вообще не наше дело. Нас попросили.

И он постучал себя пальцами по плечам, давая понять, что «попросившие» относятся к высшей власти.

Ферапонт хмыкнул:

— А что, если я брошь возьму, да вместе с нею и скроюсь? А? Что тогда делать будешь?

— Ничего, — заметил я. — Не скроешься ты, Ферапонт Степаныч, ты любишь жить спокойно и не торопясь. Зачем тебе скрываться?

— Да…

— Договорились?

Старик посмотрел на Станиславского.

— Погоди-ка.

Он приставил ладонь ко рту и крикнул:

— Мало-о-ой!

Тут же в дверях появился мальчик.

— Да, хозяин!

— Альбом принеси мне. Там в спальне третья полка сверху. Ты знаешь.

Мальчик побежал вглубь квартиры. А старик снова погладил бороду и продолжил.

— Хочу попросить господина режиссера написать мне в альбом. Мол, знаю Ферапонта Степаныча и желаю ему долгих лет жизни.

— Зачем? — удивился Станиславский.

— Для наследства. Мол, вон каких людей я знал при своей жизни.

Но тут встрял я:

— Я можно без подписи? Вы же потом документы разные настругаете и Станиславским подписывать будете. Весь его театр разнесете, как пить дать!

— Ты, Гиляй, не обижай меня, — рассердился Ферапонт. — Я не мошенник какой! Не как ты. Вы у меня дома были, хлеб мой ели…

Он посмотрел на бублик с маслом, отломил кусок и сунул Станиславскому.

— Ешь!

Я кивнул режиссеру.

— Съешьте, Константин Сергеевич, так надо.

Станиславский засунул кусок бублика в рот и чуть не подавился.

— Вот! — воздел палец Ферапонт. — Дома были, хлеб мой ели. Я говорю — подпись мне для наследников. А больше ни для чего.

Он взял от мальца принесенный альбом, обитый темно-зеленой кожей с тиснением герба Гагарина, и раскрыл его. А потом мальчик принес и хрустальную чернильницу со старым пером. На ней еще оставались гусиные пушинки, но немного.

— Это Пушкина вещица, — сказал старик. — Таких перьев больше нет.

— Пушкина? Да ладно! — поразился Станиславский.

— Мне сказали, что самого Пушкина. А если соврали… то головы им откручу.

Режиссер написал все, что сказал ему скупщик краденного. Мы попрощались и скоро ушли. На улице Константин Сергеевич спросил:

— Про головы… это он соврал?

Я покашлял, потом понюхал табак, а потом пояснил:

— Не сам, конечно. Но точно открутит.

Режиссер хмыкнул.

— А с виду такой благолепный старичок. А видать, и в этом тихом омуте черти водятся. И что же нам теперь? Просто ждать?

Я кивнул.

— Думаю, завтра утром уже будет результат. Так что вы поезжайте домой. Если что, я вам