Увидеть огромную кошку - Мертц Барбара

На столе перед нами распростёрлось безымянное тело, сухие, бледные волосы обрамляли закутанное лицо. Мой взгляд невольно переместился с него на акварельный набросок Давида. Рисунок стоял на полке, чтобы досохнуть.

Давид не просто весьма точно воспроизвёл выцветший синий покров и волосы, похожие на солому, но и более того. Все хорошие копиисты – например, Говард Картер и моя дорогая сестра Эвелина – обладают способностью улавливать в равной степени и дух, и форму объекта. Рисунок Давида мог служить иллюстрацией к романтическому повествованию о Древнем Египте. Разве что Рамзес познакомил автора с этой отвратительной разновидностью художественной литературы, прежде неведомой Давиду; однако, не отступая от точного представления, он уловил тот же аспект, о котором я упоминала ранее.

Уверена, что один лишь Эмерсон предвидел то, с чем нам предстояло столкнуться. Он был единственным, кто прикасался к телу – можно сказать, находился с ним лицом к лицу. Теперь он взял острые ножницы, лежавшие среди приготовленных инструментов, и твёрдой рукой вставил лезвие под край прозрачной ткани, закрывающей лицо.

– Обратите внимание, – произнёс он бесстрастным тоном лектора, преподающего анатомию, – что маска удерживается на лице полосами ткани, обёрнутыми вокруг головы, и завязанными сзади узлами. Мы сохраним узлы; они могут иметь большое значение. Далее…

Он обрезал лицо точно по овалу. Опустив ножницы, он взялся за ткань кончиками пальцев с обеих сторон лица и очень осторожно поднял её.

Под покровом оказалась застывшая маска. Тонкими чертами была ткань, а не плоть.

Если бы я увидела подобное лицо в раскрашенном гробу или каменном саркофаге, то подумала бы, что оно довольно хорошо сохранилось – гораздо более симпатичное, чем у многих мумий, которых мне приходилось видеть. Нос не был сплющен тугой повязкой, щёки впали, но не деформировались, кожа жёлтая, а не коричневая. Запавшие веки закрыты. Но иссохшая кожа стянулась в тысячи крошечных морщинок, а губы сжались и обнажили передние зубы. Это сухое мёртвое лицо в обрамлении светлых волос было одним из самых ужасных зрелищ, которые когда-либо представали перед моими глазами.

– Интересно, что бы сказал мистер Фрейзер, если бы увидел это.

Холодный, рассудочный голос Рамзеса разрушил чары. Глубоко вздохнув, я скрыла свои непрофессиональные чувства столь же холодным ответом:

– Предлагаешь пригласить его сюда?

– Боже мой, нет! – воскликнул Эмерсон. – Как ты можешь думать о Фрейзере в такое время? У нас гораздо более серьёзная загадка, которую нужно разрешить. Что скажете, Вандергельт? Вы узнаете её?

Сайрус, уставившийся на это ужасное лицо, поднял испуганные глаза.

– Святой Иосафат, Эмерсон, как кто бы то ни было сможет её опознать? Я видел эту даму пару раз, и то мельком. Боже мой, даже её собственный муж не узна́ет её!

– Будем надеяться, что до этого не дойдёт, – серьёзно промолвил Говард. Он стоял рядом с Нефрет и, похоже, крепко обнял её за талию – как сделал бы любой джентльмен – потому что она взглянула на него со слабой улыбкой:

– Спасибо, мистер Картер, но мне не грозит обморок.

Говард покраснел, а Рамзес, скрестив руки и подняв брови, сказал:

– Есть и другие, более точные методы идентификации. Что ты думаешь о зубах, Нефрет?

– Стараюсь не думать о них. – Но профессиональный интерес пересилил девичьи сомнения; она подошла к столу и наклонилась вперёд. – Резцы выглядят неизношенными, без признаков разрушения, но ты сам прекрасно знаешь, Рамзес: только полное обследование у дантиста может дать какое-либо представление о её возрасте.

– Нет ни шрамов, ни видимых ран, ни сломанных костей, – подхватила я. – Лицо кажется целым. Если только череп...

– С сожалением вынужден сообщить, – перебил Эмерсон, – что череп не повреждён. Я убедился в этом, когда поднял её… тело.

– Кажется, это всё, что нам может рассказать голова, – бодро заключила я. – Продолжай, Эмерсон.

Эмерсон поднял ножницы. Сайрус с тревогой вмешался:

– Нам, мужчинам, не следует смотреть на бедное создание.

– Тогда повернитесь спиной, – сдержанно отрезал Эмерсон. – Но я думаю, что внешний покров – лишь первый из нескольких. Из уважения к вашим чувствам, Вандергельт, и в соответствии с надлежащей методологией я попытаюсь удалить их слой за слоем. Ах, да. Как я и подозревал…

Большие коричневые руки Эмерсона могут, когда того требует ситуация, демонстрировать деликатность прикосновения, равную моей, а то и превосходящую её. Когда он откинул бледно-голубой шёлк, на покрывале не появилось ни трещины, ни разрыва. Под покрывалом оказался не слой бинтов, который находят на древней мумии, а покров, похожий на саван, пожелтевший и испещрённый уродливыми коричневыми пятнами.

– Ржавчина, – констатировала я.

– Не кровь? – спросил сын.

– Нет. Такие пятна образуются, когда влажная ткань находится в продолжительном контакте с металлическими крючками – петлями или другими застёжками, например. Этот саван, господа, был женской юбкой.

– Но он покрывает тело целиком, от шеи до пят, – возразил Сайрус.

– В нижней юбке может быть до восьми ярдов ткани, – объяснила я. – Собранной к поясу, который в данном случае отрезан. Посмотрите, – указала я, – на крепёжные нити: вот здесь и вот здесь. Юбку распустили и обернули вокруг тела, как саван. Лучший батист – хлопок, джентльмены, чтобы вам было понятно – и на нём нет никаких следов износа.

– Он завернул женщину в её собственную одежду, – пробормотал Говард, проведя платком по мокрому лбу. – Я не знаю, почему это так ужасно, но...

– Ну-ну, Картер, возьмите себя в руки, – презрительно взглянул на молодого человека Эмерсон. – Пибоди, разве у дам не принято пришивать к одежде бирку с именем или вышивать на ней свои инициалы перед тем, как отправить в прачечную?

– Не пойму, откуда тебе это известно: ведь именно я делаю то же самое с твоими рубашками и нижним бельём, – ответила я. – Однако ты прав. В этом случае имя, вероятно, должно быть вышито на поясе. Могли ли его удалить, чтобы скрыть личность?

– Посмотрим, – ответил Эмерсон.

Слой за слоем ткань разрезали и отгибали. Десять оболочек, каждая тоньше предыдущей, отороченные тонким кружевом и шитьём[138]. Последняя оказалась муслиновой, почти такой же тонкой, как шёлк. То, что она – последняя, было очевидно для всех нас, ибо она покрывала, но не скрывала угловатые выступы под собой. Эмерсон снова потянулся за ножницами. Его длинные, большие, но чувствительные пальцы на мгновение легли на костлявое плечо.

– Если вы считаете, что должны закрыть глаза, Вандергельт, сейчас самое время, – бросил он и принялся резать.

Последняя оболочка разрезана. Труп не был обнажён. Гораздо хуже – мы увидели карикатуру на кокетство и красоту, злобный комментарий к женскому тщеславию. Наряд покойной создавался не для того, чтобы скрывать, а для того, чтобы предлагать и приглашать. Изготовленный из чистейшего розового шёлка, он демонстрировал уродливые очертания костей и тонких, как верёвки, мышц. Оборки из прозрачного кружева обрамляли плечи, когда-то белые и нежно закруглённые, а теперь твёрдые, как старая кожа. Руки занимали положение, знакомое мне по древним примерам: опущены вниз и уложены поперёк живота, скромно покрывая соединение бёдер и тела.

Сайрус отвернулся с приглушённой руганью, глаза Нефрет расширились от жалости и ужаса. Даже Эмерсон заколебался, застыв с ножницами над телом.

Рука Рамзеса осторожно отдёрнула хрупкую ткань. Между иссохшими грудями на коже виднелся глубокий тёмный шрам.

– Вот как она умерла, – пробормотал он. – Разрез нанесён острым лезвием; должно быть, оно пробило сердце. Рана зашита обычной нитью. Неужели это её собственный набор для шитья?

Бесстрастный голос сына побудил меня последовать его примеру. Я наклонилась над телом для более внимательного изучения.

– Богатая дама сама не чинит свою одежду. Кажется, это белая хлопковая нить, слишком грубая для деликатных тканей, таких, как шёлк и муслин.