Слезы Вселенной - Екатерина Николаевна Островская

class="v">Я, наверное, ослабил вожжу,

Ах, куда мы с тобою заехали.

Но поводья теперь отложу:

Наше счастье коню не помеха ли?..[38]

– В общем, и так далее. Но тогда я был поражен: вот, думаю, какой поэт появился – почти как Есенин пишет! Потом уж узнал, что то стихотворение, которое мне так понравилось, автор написал в шестнадцать лет. Запомнил фамилию поэта – Лапников. Понял, что его творчество – это настоящая поэзия. Это как раз то, что Пастернак определил как слезы Вселенной в лопатках… Стал потом искать стихи Лапникова в других самиздатовских сборниках… И, находя, радовался… Вернее, радовалось мое сердце. Но самое удивительное то, что его стихи всегда были разные… Вот, например:

Нас море качало, и чайка над нами кричала,

И вихрь одичалый… лала лала лала…

– Не помню, как дальше. Но ясно: какой уж тут Есенин – сами видите, самобытный поэтище. Шли годы…

– Хватит, – прервал его красноречие старичок, – лучше я сам прочитаю что-нибудь.

Зачем-то он потрогал свои очки. И начал читать, а девочка, которая привела его в зал, внимательно слушала.

Неизменность мгновенья и неповторимость – пустяк!

Повторимость поступков, но зряшна попытка искать их.

Просто хлопнули двери, и вечность, как легкий сквозняк,

Пробежит по столу и цветы опрокинет на скатерть…

Просто лампа мигнула. Густеет у глаз темнота,

И на окнах оконных ночная уляжется сажа.

Та же улица, даже бредущая женщина та —

Неизменность лица или неповторимость пейзажа.

– Бомжара какой-то, – скривился Ничушкин, – и стихи у него бомжацкие.

– А мне нравятся, – произнес Курочкин, раздавая карты.

– Мои шесть пик, – сказал Сорин.

– Семь бубен, – продолжил Ничушкин.

Игра набирала обороты. Первую раздачу взял хозяин. Он же принял колоду для второй раздачи.

А старичок на экране продолжал:

Все, что было, прошло; все, что быть бы могло, не спасти.

Без взывания к разуму разом уйдешь, разуверясь.

И прошло, и придет, и придется две жизни нести

На себе, разделенные гранью, как аверс и реверс.

Брось монетку! В орлянку судьбу разыграй.

От любви до любви неизменная доля мгновенья,

Как полоска зари, как проулок, где тьмы через край,

Где полшага ступила и вышла из стихотворенья.

Стало знанье врожденным, и стали все книги гнильем,

Съела ржавчина сталь, и рассыпались в прах пирамиды.

Мы не встретились – нет, мы на разных планетах живем.

Переулком идешь, ни на миг не исчезнув из вида.

Тусклый свет за окном: так зеленью кроется медь.

Рукавом потереть – и появится блеск первозданный.

Я могу и догнать, и вернуть, только мне не суметь

В стих тебя запереть и с душой рифмовать неустанно.

На второй партии Курочкин не взял ни одной взятки. В третьей на своем висте не добрал две. После чего откинулся в кресле:

– Не везет мне что-то в последнее время. И в карты, и вообще. Да еще эти стихи проникновенные прямо в ухо. Женя, отключи экран. Достал уже этот бомжара!

На улицу выйду – там дождь.

Хрипит умирающий вечер.

В кармане заточенный гвоздь

На случай нечаянной встречи… —

начал читать старичок.

Курочкин потянулся к пульту.

– Не выключай, – закричал Альберт Семенович, – это наш человек! Он всю мою юность двумя словами описал. Если тебя менты с ножом или кастетом возьмут, то потом проблем не оберешься, а гвоздь – он и в Африке гвоздь: даже если тебя взяли с ним на кармане, то его и скинуть можно легко. А что там под ногами валяется – может, какой-нибудь плотник потерял. – Ничушкин посмотрел в разданные ему карты, покачав головой, и обратился к Курочкину, не глядя на него: – Женя, ты карты вообще мешал? Мне пришли те же, что и в прошлую раздачу.

…Здесь сердце стремится к теплу

В промозглом, холодном подъезде.

И тихо текут по стеклу

Зеленые слезы созвездий…

– Так оно и было, – согласился с поэтом Альберт Семенович, – девчонку провожаешь до подъезда, а к ней нельзя, потому что у нее дома родители, бабушки разные, братья, сестры, кошки, хомяки… Вот и сидим с ней на подоконнике между этажами, целуемся. А за окном дождь моросит, и все равно звезды сквозь эту морось расплываются. Мне одна девка очень нравилась. Я к ней и так и этак подъезжаю, но все равно впустую… Мы тогда вместе в десятом классе учились. Она почти отличница, а я почти двоечник. У меня до нее никого, у нее тоже. Но она объясняет мне, мол, ничего у нас все равно не получится: ты после школы на завод пойдешь, а я в институт. Так что общего будущего у нас нет. Типа того, что у нее требования очень высокие. Короче, недавно совсем – я только-только этот свой «пульман» взял – стою на светофоре, смотрю и глазам не верю – она мимо проходит. Так изменилась, что лучше бы ее не встречать, а ведь любил ее когда-то так, что трясло всего при встрече с ней. Но я не выдержал, выскочил: «Привет, Танюха! – говорю. – Садись ко мне в тачку: поговорить надо». Она отнекивается, испугалась, хотя и сразу узнала, а там уже другие машины сигналят. Втащил я ее в салон и говорю своему водиле: «Шамиль, гони в „Амбассадор“». Она сидит рядом, придавленная антуражем и ароматами. Старая, увядшая – ей ведь, как и мне, полтинник уже. Смотрю на нее и думаю: что же в ней было такого, что меня тогда аж трясло? Подъехали к кабаку, и тут она словно очнулась и сказала, что не пойдет со мной ни в ресторан, ни куда-либо еще, потому что я – сытый, довольный жизнью и наглый. А ей приходится выживать, как и всем людям… То есть у нее, как у всех: долги, кредиты, проблемы, болячки, заморочки всякие. Я спрашиваю: «Сколько тебе надо, чтобы решить все свои проблемы? Если думаешь, Танюха, что я на секс тебя подписываю, то дико ошибаешься: потому что товарного вида в тебе никакого нет уже давно. Я деньги тебе дам в качестве гуманитарной помощи, в память о том счастливом детстве, когда сидели мы с тобой в подъездах, целовались даже, и