Пропасть - Роберт Харрис

он вспомнил о ее легкомыслии, странном безразличии и к тому, что может произойти с ней, и к тому, что о ней подумают, и в глубине души понял, что надежды нет. И потянулся к листу бумаги.

Моя любимая, ты прекрасно знаешь, что это разбило мне сердце.

У меня не хватит сил навестить тебя.

Я могу только молить Бога, чтобы Он благословил тебя… и помог мне.

Твой…

Но Бог, или судьба, или история, как кому нравится называть, не помогли ему. Совсем наоборот.

Еще накануне вечером в ответ на потопление «Лузитании», применение отравляющих газов во Франции, налет цеппелинов и официальное сообщение о зверствах в Бельгии в первые недели войны по всей стране поднялась волна антигерманских волнений. Только в Лондоне, Камдене и Кентиш-Тауне разгромили полторы сотни лавок, принадлежавших натурализованным немцам и австрийцам: товары разграблены, жилые комнаты изуродованы, лестницы изрублены в щепки, стены и потолки ободраны. Толпа вытаскивала пианино, буфеты, шкафы, столы и кресла из домов соседей, которых знала много лет. То же самое происходило и в Ист-Энде. В Ливерпуле разорили двести лавок. А в Саут-Энде, чтобы восстановить порядок, пришлось вызывать войска.

Эти сообщения нарушили страдания премьер-министра и заставили его сосредоточиться на других вещах.

Он собрал кабинет министров и призвал министра внутренних дел принять меры для защиты невинных, предложил активнее задействовать полицию и войска, но Маккенна заявил, что проще было бы интернировать всех подданных враждебной державы, все еще остающихся на свободе, – около двадцати четырех тысяч мужчин и шестнадцати тысяч женщин.

Либеральные викторианские инстинкты премьер-министра содрогнулись от ужаса.

– Но мы, безусловно, должны отделить тех, кто действительно представляет потенциальную опасность, от законопослушных обывателей, проживших здесь бóльшую часть жизни.

– Это невозможно. У нас нет ни времени, ни ресурсов.

Защитники гражданских свобод заспорили со сторонниками жесткой линии. Китченера беспокоили ответные меры Германии. Ллойд Джордж хотел создать особый трибунал для рассмотрения каждого дела. В конце концов премьер-министр составил краткое правительственное заявление для выступления в палате общин во второй половине дня, где выражал обеспокоенность беспорядками, понимание причин их возникновения и обещал в ближайшее время восстановить порядок. По-видимому, заявление удовлетворило обе стороны.

На один благословенный час он сумел забыть о Венеции, но, как только заседание закончилось, боль нахлынула снова. Каким-то образом ему удалось выдержать официальный ланч с князем Павлом Сербским, пусть и не съев ни кусочка, а затем и выступление в палате общин, где он отвечал на вопросы под враждебные насмешки тори по поводу частых поездок Уинстона во Францию, а под конец зачитал свое заявление об интернировании.

– Никого не должно удивлять, что рост нарушений цивилизованных правил войны и законов гуманности, достигший кульминации при потоплении «Лузитании», вызовет чувство праведного гнева среди всех слоев населения страны…

Овации.

Потом он удалился к себе и сидел, уставившись в пустоту. Обычно в это время он писал Венеции, но теперь излил душу Сильвии:

Не думаю, что во всем королевстве отыщется сейчас более несчастный человек, чем я. Я никогда не питал иллюзий и не раз говорил ей об этом, да и она всегда была честна со мной в том, что когда-нибудь выйдет замуж. Но только не так! Не могу поверить, что в мире есть два других человека, каждый из которых по-своему предан мне больше, чем она и Монтегю. И какая ирония судьбы, что они сговорились, чтобы нанести мне смертельный удар…

Он надеялся на еще одно письмо от Венеции, но его все не было. Пришло только письмо от Монтегю:

Дорогой премьер-министр, Вы уже, должно быть, слышали, что Венеция осчастливила меня согласием выйти за меня замуж…

Он изыскал в себе любезности на короткий, в одну фразу, ответ:

Мой дорогой Монтегю, Вам невероятно повезло, и я молю Небеса принести счастье вам обоим.

Всегда Ваш,

Г. Г. А.

Следующее утро началось с того, что к нему пришел Хэнки и спросил, не хочет ли он встретиться с Джеки Фишером. Первый морской лорд снова грозился подать в отставку.

– Правда? Я должен это сделать?

У него не было сил для такой непростой задачи.

– Они с Уинстоном готовы перегрызть друг другу глотки из-за Дарданелл. Думаю, если он почувствует ваше доверие, это проще будет уладить.

Старый адмирал пришел в зал заседаний в тот же день. Невысокий, чуть выше Уинстона, но крепкий, как борец. На улице было темно и холодно, больше похоже на январь, чем на май. По оконному стеклу барабанил дождь.

– Плохие новости, премьер-министр. – Фишер говорил со странной выразительностью, выделяя интонацией некоторые слова, как будто писал их с большой буквы.

– Что на этот раз?

– «Голиаф» был торпедирован прошлой ночью в Дарданеллах и сразу пошел ко дну.

– Сколько погибших?

– Шестьсот человек. Согласно сообщению с «Маджестик», море на пол-акра вокруг превратилось в скопище бултыхающихся, тонущих людей, быстро уносимых течением. Ничего нельзя было сделать.

– Господи, какой ужас!

– Мы не можем терять корабли такими темпами, сэр. В дополнение к прочим опасностям у нас есть сведения, что в этом районе появились две германские подводные лодки. Одна метко пущенная торпеда – и следом на дно отправится «Куин Элизабет»! Линкор необходимо отозвать.

– А что говорит Уинстон?

– Уинстон одержим! Он решил любой ценой захватить Дарданеллы, и ничто его не остановит. Ничто! Это безумная затея! Он заставил в Адмиралтействе думать только о Дарданеллах, не обращая внимание на возросшую угрозу появления германских подводных лодок в наших водах.

– Уинстон определяет политику, – устало сказал премьер-министр. – За операцию отвечаете вы. Отзывайте «Куин Элизабет», если считаете нужным, а Уинстону скажите, что это я так распорядился. Положитесь на меня. Я вас поддержу.

После его ухода премьер-министр сидел в одиночестве и смотрел, как хлещет по окнам дождь. Нужно было поговорить с Уинстоном и попросить его помириться с первым морским лордом, но премьер-министр не мог совладать с собой. Казалось, его мозг больше не работает так, как прежде, и мысли лишь вертятся без конца вокруг пустоты, оставленной Венецией.

Письма к ней всегда помогали ему сосредоточиться. Без них он чувствовал себя потерянным. Премьер-министр зашел в кабинет Бонги посмотреть, нет ли письма от нее, но, к своему изумлению, увидел, как Марго и Фишер танцуют вокруг стола, при этом адмирал довольно неплохо напевает «The Blue Danube».

– Дорогой, лорд Фишер – превосходный танцор! – обернувшись, крикнула ему Марго.

С тех пор как он получил письмо от Венеции, у Марго было прекрасное настроение. Это только